Алла Лазарева: Бык и бабочка

– Искусство начинается с ненависти, – говорит Ева с иронией, подсевшему к ней Павлу, продолжая щелкать семечки. – Это я, моя душа, предвосхищаю твой вопрос о том, почему я так матерюсь на актерский состав и почему сижу с кислой миной, – говорит она Павлу.

Ева предпочитает иронизировать, чтобы спрятаться от мира, чтобы быть не неуязвимой для тех, кто ее хочет задеть за живое. Павел – это давний приятель Евы, ему уже пятьдесят лет. Когда-то он был влюблен в Еву, но это было очень давно, когда ей не было еще восемнадцати лет. Периодически он к ней приезжает, потому что до сих пор не может забыть ее. Но и он, и она понимают, что между ними ничего не может быть.

– А я ничего и спрашивал, – отвечает Павел, смотря на сцену. – Ты уже решила, о чем будет спектакль?

– Нет, – говорит Ева, продолжая щелкать семечки. – Пока я еще не придумала. – Но я уже успела помахать «интеллектуальным фаллосом» перед носами руководства театра, поэтому мне можно думать столько, сколько мне влезет.

– Ты думаешь под семечки? – улыбаясь, спрашивает Павел.

– Да, это единственный способ безнаказанно плеваться, глядя на сцену.

– А почему ты бросила курить и перешла на семечки? – спрашивает Павел.

– В моем возрасте курить уже нецелесообразно, курить надо молодым, чтобы сократить себе жизнь. А мне я чую, что мне и так недолго осталось, – смеется Ева. – Да, – переходит она на более серьезный тон, – я бросила пить и курить, и по большей части есть, но, надеюсь, ненадолго. Мое тело оказалось не создано для искусства. Душа создана для искусства, а тело не создано, такая вот фигня получилась. Я беру из своего серебряного портсигара сигарету и, прикурив ее, начинаю задыхаться. Видимо, двадцать лет непрерывного курения сделали свое дело. Наливаю в бокал хорошего красного вина и, выпивая, я понимаю, что скоро наступит отрыжка. Отрыжка или изжога. Часто они приходят ко мне вдвоем. Желудок и легкие отказываю мне в праве наслаждаться искусством курения и наблюдать за тающими в воздухе кольцами дыма. Я даже не могу больше опьянеть безнаказанно. Поэтому теперь для меня остаются только семечки и пустота. Здоровые и молодые скоро вытеснят меня с моего режиссерского кресла, из моей чудо-квартиры и с этой необъятной планеты. Хорошо, я завернула, правда? – улыбается Ева.

– Очень жизнеутверждающе, – отвечает Павел.

Ему грустно слушать иронию Евы над самою собой и смотреть в ее изъеденное усталостью лицо, ведь когда-то она была красавицей, и многие наперебой ухаживали за ней, включая его. Но сердце Евы билось исключительно для искусства, поэтому она уехала в Санкт-Петербург «учиться на режиссера». А потом она связалась со своим однокурсником, с которым они прожили душа в душу около пятнадцати лет, детей у них не было, потому что у них была страсть к искусству. Десять лет назад Ева вернулась в свой провинциальный городок. Она вернулась совсем другой, она была все еще хороша, но в глазах былого огня уже не было. Ева стала много пить и за десять лет она из цветущей женщины превратилась в обрюзгшую бабу, которая начинала день с шампанского и заканчивала красным вином. Ева спивалась, и с этим ничего нельзя было поделать. Она набрала больше двадцати килограммов лишнего веса, волосы ее поседели и поредели, это было очень заметно. Поначалу она не хотела работать, сколько ей не предлагали. Павел сам приезжал к ней в гости, но она уже не такой – что-то сломалось в ней, она стремительно шла ко дну, и ей не нужно было, чтобы ее спасали.

– Самой нравится, – улыбается Ева. – Талант, как говорится, не пропьешь, хотя с этим можно поспорить. Как, кстати, твои делишки? Как жена, любовница? А то сидишь тут такой в сером костюмчике, респектабельный до чертиков. Особенно это бьет по глазам в нашем клоповнике. А я не люблю, когда меня бьет по глазам.

Ева под клоповником имеет в виду этот театр, который называется «Ветер». До него здесь был хозяйственный магазин, потом его переделали в кафе, а потом только сделали театром. Но это Еве не мешает заниматься искусством, ее это забавляет.

– Жена хорошо, дети тоже. Большие уже. А любовницы у меня никогда не было, ты же знаешь.

– Товарищи, больше драйва! Если вы так будете шагать, то зрители могут подумать, что наш «Ветер» дует из зада лошади! – кричит Ева шагающим на сцене мужчинам-актерам. Ева не любит говорить о семьях, о детях, ведь ей уже сорок пять, и детей у нее нет. Раньше она считала, что режиссер не имеет право заводить детей, поэтому она их и не завела. – Жаль, что любовницы нет, – слегка поворачивает Ева голову к Павлу. – Тебе давно пора гормон гасить в объятьях свежих красоток, а то его скоро не останется. Ни одного. И на старости лет ничего будет вспомнить. Ничего, жена потерпит, не она первая, не она последняя. Кстати, как тебе мои мнущие сцену дни, браво ногу кладут? – хохочет она немного искусственно.