Триш Уайли: Вслед за солнцем

— Запамятовала, — призналась ирландка.

— Итак, Керри Дойл, плывем к всемирно известному и бесчисленное количество раз растиражированному символу Соединенных Штатов Америки?

— Прямо сейчас? — робко спросила она.

— Что-то не вижу энтузиазма, — укорил ее О'Киф.

Керри застыла в раздумье.

— Будет весело, поверь мне, — принялся убеждать ее экскурсовод. — Вдвойне полезно, если впоследствии собираешься отправиться во Францию. Будет с чем сравнивать тамошнюю Эйфелеву башню.

Керри напряженно уставилась на него. «Поверь мне»... Эти два слова он повторял регулярно, и у Керри еще не было основания усомниться, однако этот призыв пугал ее своей бескомпромиссностью. Безоговорочно поверить кому бы то ни было, а тем более довериться малознакомому человеку, представлялось чем-то не столько невозможным, сколько непозволительным.

Керри Дойл посмотрела на часы и мысленно произвела подсчеты, не доверяя собственным впечатлениям. Но они действительно уже более двенадцати часов подряд совершали одну экскурсию за другой, лишь ненадолго прерываясь на еду и символический отдых. А она даже не чувствовала усталости как таковой.

Девушку переполняли впечатления, яркие вспышки мелькали перед глазами, стоило их ненадолго прикрыть. Сознание уже принялось вовсю перерабатывать увиденные образы и почерпнутые сведения, и делало это начерно, бегло, броско, так что процесс мышления Керри ближе к вечеру напоминал наскоро смонтированный кинофильм или россыпь открыток из памятных мест, подобную лишенному смысла коллажу.

Керри чувствовала себя маленькой девочкой, эмоции которой зашкаливают от невозможности их уразуметь и выразить вслух. Она пребывала в состоянии непреходящего изумления, хотя еще этим утром воспринимала все весьма скептически.

Солнце неудержимо склонялось к кромке земли и уплощалось там, растворяясь в складчатых облаках, прощально оглаживая материковую полосу золотыми лучами, моргая между зубцами хрестоматийно знакомых любому человеку американских небоскребов, подводя черту под днем, который невозможно будет повторить. Керри сама светилась подобно алеющему в фиолетовой дымке солнечному полукружью. Она не могла знать, как сияет ее кожа в акварельной неуловимости заката, каждый миг расцвечиваясь все новыми оттенками вплотную приступивших сумерек, простерших трепетные объятья знойному вечеру. Она лишь могла со странным чувством замедления времени наблюдать эту неминуемую смену дня и ночи, тогда как Ронан вбирал взглядом каждое зримое свидетельство перемен в ее лице, но без той светлой грусти, что усиливалась естественной усталостью девушки. Его внешние впечатления не отличались остротой. Он опосредованно воспринимал давно и подробно знакомые явления окружающих достопримечательностей, наблюдая непосредственный отклик Керри.

Как автор путеводителей, Ронан делал для себя мысленные заметки, как мужчина, он тайно гордился быть спутником красивой женщины, как человек, он с интересом всматривался в нее, силясь проникнуть в средоточие столь занимательного сочетания элегантной сдержанности и почти детского изъявления чувств.

Они возвращались в Манхэттен под обагренным заходящим солнцем небом по фиолетовым волнам. Впереди них простиралась необузданная неоновая ночь, которая принесла Нью-Йорку репутацию никогда не спящего города. Керри медленно достала из сумки фотоаппарат. Она уже не столь рьяно щелкала затвором, как утром этого удивительно долгого дня. И больше, чем желание запечатлеть объект, ею двигало желание запечатлеть внутренний порыв расставания с памятным моментом, который легче сморгнуть и забыть, чем вобрать в себя и закрепить в сознании на все времена во всей необъятности ощущений. Поэтому фотоаппарат Керри просто блуждал видоискателем по фрагментам нью-йоркской гавани, обращался к спине Статуи Свободы, высящейся лицом к новому дню, к Атлантике, которую Керри видела теперь с западной стороны.

По временам она все же делала фотографии, фиксируя фазы своего знакомства с Новым Светом, которое еще не переросло во влюбленность, но уж и не было беспристрастным взглядом чужака. И чужака уже тоже не было. Из восторженного ребенка, каким Керри оказалась наедине с сорокашестиметровым колоссом Свободы, она постепенно превращалась в завороженного зрителя.

К их возвращению на Манхэттен мегаполис преобразился до неузнаваемости. Ночная мгла нисколько не заслонила своеобразие города, наоборот, она стала новым фоном, призванным выразить эффектными средствами ту идею, которая еще могла укрыться от глаз в ярком свете дня. Только теперь Керри готова была решительно утверждать, что ничего подобного в мире нет, что Нью-Йорк абсолютно неповторим.