Чарлз Мартин: Там, где кончается река

Хороший огонь и запоздавшие пожарные — и я получу кругленькую сумму по страховке. Вокруг, прислоненные к стенам, грудами лежат более трех сотен пыльных картин — плоды десятилетних трудов. Холст и масло. Лица, которые я запечатлел в тот момент, когда на них отражались эмоции — известные всем, но редко облекаемые в слова. Раньше получалось легко. Непринужденно. Бывали дни, когда мне не терпелось сюда вернуться, когда я не в силах был сдерживаться, когда писал по четыре картины в один присест. Во время этих ночных бдений я открыл в себе Везувий.

На меня смотрели последние десять лет жизни. Картины, некогда висевшие в домах по всему Чарлстону, теперь постепенно, одна за другой, возвращались ко мне. Самозваные критики местных газет сетовали, что моим работам «недостает оригинальности и чувства», а главное, что они «скучные, неглубокие и чересчур безыскусные».

Для этого критиков и держат.

На мольберте передо мной стоял холст. Пыльный, выгоревший на солнце, потрескавшийся. Пустой. Как моя душа.

Я шагнул в люк, проделанный в скате крыши, и вскарабкался по железной лесенке на смотровую площадку. Вдохнул соленый воздух и посмотрел на воду. На меня заорала чайка. Воздух, густой и влажный, окутывал город как одеяло. Небо было чистое, но пахло дождем. Полная луна висела высоко, отбрасывая тени на воду, которая в тридцати метрах от меня набегала на бетонную стенку. Вдалеке, на юго-востоке, сверкали огни Форт-Самтера. Впереди сливались воды рек Эшли и Купер. Большинство жителей Чарлстона считают, что здесь начинается Атлантический океан. На севере виднелся остров Салливана и пляж, где мы часто купались. Я закрыл глаза и услышал отзвуки нашего смеха.

Это было давно.

Передо мной простирался Священный город с его шпилями, пронзающими ночное небо. Моя тень тянулась по крыше, цеплялась за штанину, тащила вниз. Кованая железная решетка, оберегающая от падения, была сделана полвека назад легендарным мастером по имени Филипп Симмонз. Сейчас ему перевалило за девяносто, его работы были на пике популярности, и за ними охотился весь Чарлстон. Смотровая площадка, потрепанная бурями, досталась нам вместе с домом. Все тринадцать лет, что мы здесь прожили, эти три метра пространства были местом, откуда я в ночи озирал весь мир. Мое уединенное прибежище.

В кармане загудел мобильник. Я взглянул на экран и понял, что звонят из Техаса.

— Алло?

— Досс Майклз?

— Слушаю.

— Это Анита Беккер, ассистент доктора Пола Вирта.

— Говорите.

Дыхание у меня сбилось. Так много зависело от ее слов. Она помолчала.

— Мы хотели позвонить и… — я догадался прежде, чем она сказала, — и сообщить, что контрольная комиссия разрешила нам принимать добровольцев для исследований лишь на первой стадии болезни. Не на второй.

Пронесся ветер и повернул скрипучий флюгер. Петушок теперь указывал на юг.

— В будущем году, если исследования пройдут успешно, мы собираемся начать изучение более сложных случаев. — То ли она стала говорить тише, то ли я ослабел. — Мы направили письмо в Слоун-Кеттеринг доктору Плисту, рекомендуя обследовать Эбби…

— Спасибо. Большое спасибо. — Я убрал телефон. Проблема с хватанием за соломинку в том, что ты долгое время чувствуешь себя в подвешенном состоянии, а в итоге, как правило, так ничего и не получается. Вот почему люди молятся.

Телефон опять зазвонил, но я не стал отвечать. Через минуту — снова звонок. Я взглянул на экран. Доктор Радди.

— Привет, Радди.

— Досс… — Он говорил негромко. Я буквально видел, как Радди сидит, облокотившись на стол и обхватив голову руками. Кресло под ним скрипнуло. — Мы получили результаты анализов. Если включишь громкую связь, мы сможем обсудить это втроем…

По его тону я все понял.

— Радди, она спит. Наконец-то заснула. Уже почти сутки. Может, просто скажешь мне?..

Он умел читать между строк.

— Досс, крепись. — Пауза. — Э-э… результаты… они… — Он замолчал. Радди был нашим лечащим врачом с самого начала. — Досс, мне очень жаль.

Мы оба ждали, пока кто-нибудь заговорит.

— И сколько нам осталось?

— Неделя. Возможно, две. Чуть дольше, если она будет лежать и не двигаться.

Я выдавил смешок:

— Ты ведь знаешь Эбби.

Глубокий вздох.

— Да.

Я убрал телефон в карман и почесал подбородок, заросший двухдневной щетиной. Я смотрел на реку, но мысли блуждали в двух сотнях миль отсюда.

Опустошенный и задыхающийся, я спустился в студию. Преодолел еще один пролет, придерживаясь за стену. Лестница была узкая и скрипучая, ступеньки из сосны, тридцать сантиметров в ширину, насчитывали почти двести лет — живая история. Когда-то по ним карабкались пьяные пираты.