Полина Федорова - Выбираю любовь

— Будешь делать все, что князь прикажет, — сказал Павел Петрович и строго посмотрел на нее. — Поняла?

— Поняла, — ответила она и, как учили, сделала книксен.

Она быстро застелила князю постель и застыла в ожидании приказаний. Гундоров, нимало ее не стесняясь, разделся и, оставшись в одной рубахе, медленно подошел к ней.

— Девочка моя, — погладил он ее по черным курчавым волосам. — Душечка.

Его красные, будто натертые свеклой старческие губы расплылись в сахарной улыбке.

— Куколка моя, — прошептал князь, и подбородок его мелко затрясся. — Раздевайся, что же ты?

Настя стояла, не двигаясь и не понимая, чего от нее хочет этот старик.

— Боже мой, ты же ничего не…

Князь замолчал, восторженно глядя на нее и часто моргая своими блестящими крохотными глазками.

— Позволь, позволь я сделаю это сам.

Дрожащими пальцами он с трудом развязал узелок на переднике. Потом снял с головы наколку и принялся расстегивать пуговички платья.

— Что вы делаете? — прошептала она, уже понимая намерения князя. — Не надо…

— Девочка моя, душечка, — продолжал бормотать князь, с трудом справляясь с пуговичками и шнурочками. — Сладенькая моя, куколка…

Наконец платье упало к ногам Насти. Князь чуть не подпрыгнул от восторга и принялся целовать ее смуглые плечи и шею, а затем скользнул ладонью к ее маленькой груди.

— Прелесть, прелесть моя, — зашептал он ей в самое ухо, и тут она почувствовала его ладонь меж своих ног. Князь шумно задышал, по телу его пробежала дрожь, и его палец, больно царапнув мягкую кожицу ее девичьего естества, стал медленно проникать внутрь.

— Мне больно, — попыталась она оттолкнуть его, но Гундоров держал ее цепко. Затем стало по-настоящему больно, и она забилась в руках старика, как рыбица, только что вынутая сетью из воды. Палец старика стал быстро двигаться, а потом Гундоров повалил ее на постель и задрал ее рубашку. Настя продолжала биться под ним, крича и плача, что, видно, только больше возбуждало князя. Он судорожно целовал ее шею и грудь, и она едва успевала уворачиваться, чтобы не встретиться губами с его ярко-красным слюнявым ртом.

Сделав несколько движений, Гундоров тонко вскрикнул и стал подрагивать всем телом. А потом откинулся на подушки, тяжело дыша и отдуваясь. Настя вскочила, схватила платье и передник, валявшиеся на полу и, с трудом сдерживая рвоту, вылетела из комнаты.

Ее стошнило, как только она выбежала из господского дома. Ее рвало сильно, с надрывом и кашлем, как бы выворачивало наружу. Кое-как одевшись, она прошла в девичью избу и рухнула на тюфяки.

— Что случилось? — спросили ее.

— Этот противный старикашка, — только и вымолвила она и забылась в вязком сне, который, какой бы он ни был, все лечит.

Впрочем, ей еще везло. Была она небольшого росточка, щуплая, черноглазая, черноволосая и смуглая и походила более на подростка, нежели на вошедшую в девичьи лета прислужницу. Посему охотников провести с ней время среди гостей барина находилось мало, а то и вовсе не было. Но даже редкие случаи ублажения гостей приносили ей после случая с князем Гундоровым такие душевные и телесные муки, что она долго после того сидела, упершись взглядом в окно, и тогда не стоило к ней подходить ни с утешениями, ни тем паче с разными шуточками. Мало того, что Настя могла резко ответить, но и смотрела так, что еще чуть, и она прожгла бы взглядом насквозь.

Единственным утешением и отрадой стали для нее театральные представления, которые устраивал для своих гостей барин.

Если их давали в его летнем театре, то она, расположившись на траве возле самой сцены, смотрела их с другими дворовыми и челядью. Когда спектакли шли в домашней зале, она тайком проникала за кулисы, и оттуда смотрела за разворачивающимся на сцене действом, захватывавшем ее целиком. Она как бы растворялась в нем и переставала существовать. Все печали и невзгоды становились мелкими и незначимыми и отодвигались куда-то далеко, и в зависимости от виденного на сцене она становилась то возлюбленной датского принца Офелией, то сиротой Нисой, то Ильменой, наложившей на себя руки из-за интриг новгородского князя Синава, то Клариссой, а то и шведской княжной Зафирой. Как-то само собой она выучила все заглавные женские роли пьес, что ставил барин в своем театре, и однажды вдруг почувствовала, что нашла что-то такое, столь важное, без чего ей уже не прожить и чего отнять у нее никому не удастся.

— Вот ты где! — вывел ее из оцепенения голос Гвоздя. — Пошли, барин про тебя спрашивает.