Виктория Васильева - Обретение счастья

Двигалась девушка легко и непринужденно, держа спину и не опуская подбородка. За этой грацией чувствовалась немалая хореографическая подготовка.

— Вы занимаетесь балетом? — спросила Ольга.

— Занималась несколько лет. Но потом приболела, — Таня улыбнулась так, словно была в чем-то виновата. — Давайте перейдем на «ты»?

— Давай…

Судно лениво вздрогнуло, но не покачнулось. Движения не ощущалось, но в относительном покое каюты что-то незаметно изменилось.

— Отплываем, — констатировала Таня.

— Может, поднимемся на палубу?

— Хорошая мысль.

Коридор, лестница, еще один коридор… На верхней палубе собрались, очевидно, все пассажиры «Нахимова». Вдоль бортов яблоку негде было упасть. Девушки прошли на корму — там оказалось посвободнее.

Белая пена, красный флаг, удаляющийся зеленый город, черный дым из трубы, бирюзово-синие волны все краски мира соединились на границе суши и моря.

И вдруг Ольга заметила того высокого парня, взгляд которого показался ей странным там, у трапа. Он стоял, окруженный другими пассажирами, но словно бы отдельно от них. Он не смешивался с толпой и сразу были заметны и какая-то исключительная уверенность в его осанке, и странная отрешенность чуть прищуренных глаз. Скрещенные на груди руки выглядели как будто нелепо, но удивительным образом соответствовали всему облику молодого человека.

«Живая скульптура», — мысленно прозвала его Ольга.

— А вон и наши ребята, — сообщила вдруг Таня. — Стоят, как Сократы.

— Где?

— Вон, Алексей и Миша, — Таня указала в направлении, которое Ольгин взгляд уже изучил.

Рядом с высоким парнем — «Живой скульптурой» — она заметила и его коренастого приятеля.

— Они что же, как и ты — из литинститута?

— Да. Алексей поэт, а Миша — прозаик. С нами еще Эльвира и Егор — влюбленная парочка. Но они сумели захватить отдельную каюту и теперь вряд ли их можно заинтересовать панорамой Одессы с моря… Подойдем к мальчикам?

— Пожалуй, нет. Они такие задумчивые. Особенно тот… Высокий.

— Алексей? Он всегда такой. Ладно, Бог с ними. Пусть вживаются в роль. Может, и в самом деле настроились на гениальные образы.

— Ты говоришь о них как-то иронично, — заметила Ольга.

— Совсем нет. Очень даже дружелюбно. Просто я не только хорошо их знаю, но и сама принадлежу к одному с ними, как говорят биологи, виду. Все мы, пишущие, что-то вроде одной семьи, абсолютно непонятной, а потому и интересной для непосвященных. Впрочем, так со всеми творцами.

— А что пишешь ты?

— Я? Пьесы. Жутко люблю театр.

— Пьесы — это очень сложно, как мне кажется.

— Нет, пьесы — это интересно. Знаешь, я везде и во всем научилась отыскивать драматизм. Вот, скажем, на этой плавучей кастрюле. Посмотри, сколько людей? И как бесконечно много драм здесь произойдет за неделю, — последнюю фразу Таня произнесла почти заговорщицким шепотом и лукаво подмигнула Ольге.

Тик-так, тик-так — не торопились ходики.

«Как монотонно они идут», — Ольга убрала посуду, и кухня больше не напоминала мастерскую. Она стала похожа на своего рода кабинет, поскольку на обеденном столе заняла привычное место рукопись монографии.

Ольга любила работать на кухне, где можно было, почти не отрываясь от текста, готовить «попутный» чай или кофе, где пространство, казалось, было соразмерно ее женской, стремящейся к уюту, натуре.

В просторном, заваленном специальными журналами, кабинете мужа она ощущала чужеродность территории: при всей близости интересов супруги все же работали над разными темами, а значит, хотя и не были соперниками, свято соблюдали свои «ареалы».

Гостиная выглядела слишком помпезно, и все в ней напоминало о вкусах бывшей жены Юрия Михайловича.

Спальня вообще не настраивала на сколь-нибудь умные мысли, как, впрочем, и ни на какие другие.

Была в квартире академика и еще одна комната, дальняя и удобная, но там жила его дочь, вернее, только ночевала, очевидно, чувствуя себя лишней в родительском гнезде. Ольга понимала падчерицу, поскольку сама когда-то очень тяжело пережила повторный брак матери.

Когда в их смежной двухкомнатной «хрущевке» появился чужой мужчина, Ольга заканчивала школу.

Отец давно ушел от матери. Ольга почти не помнила их вместе. Обосновавшись в другой семье, он неожиданно и резко изменился — с лица исчезло угрюмое выражение, и Буров-старший стал производить впечатление благополучного человека.

Мать же, наоборот, день ото дня становилась все несноснее. Ее беспричинные истерики и придирки Ольга не могла объяснить ничем. Но потом вдруг появился Карл Карлыч Мейер, обрусевший немец, и мать словно забыла об Ольге.