Екатерина Мурашова: Глаз бури

– Я ненавижу слова… – медленно произнесла Софи. – Их нужно так немного, даже мало, только тогда можно услышать и оценить каждое, а мы все множим и множим их, мешаем, добавляем новые, варим, словно в кастрюле, и скоро захлебнемся в похлебке из слов.

– Но если не слова, то что же? – растерянно спросил Петя. – Пантомима, как во французском театре?

– Молчание, Петя, молчание. Ты не думал?… К черту все. Уже поздно. Давай, пожалуй, спать.

– Как ты хочешь. Ложись, я сейчас уйду к себе…

– Почему уйдешь, Петя? Почему ты ночуешь там? Это же глупость! Мы теперь муж и жена. Нас венчал пьяненький попик, но, кажется, он сделал все правильно. Перед Богом и людьми… Я хочу, чтобы ты остался.

– Софи! – Петя замер («Только бы не начал ломать пальцы! – подумала Софи. – Господи, избавь!»). – Я, разумеется, думал. Когда-нибудь, да… Но теперь… Разве возможно…

– Отчего же невозможно? Гляди! Я высокая, у меня и живота не заметно. Ничего в том вредного нет, я у баб из деревни специально узнавала. Или… или ты брезгуешь мной… такой? Не хочешь со мной лечь? Тогда прости, конечно…

– Софи! – тихим, слегка задыхающимся голосом сказал Петя. – Ты говоришь ерунду. Разве я стал бы тогда… Я каждую ночь мечтаю… Представляю по-всякому. Как мальчик. Потом стыжусь…

– Чего ж тут стыдиться? – удивилась Софи. – Нормальное дело. Мы – муж и жена. Иди же сюда. Мне самой раздеться или ты хочешь…?

– Софи!..

– Да что ты заладил: Софи, Софи? Двадцать два года – Софи! Давай уже скорей, а то и вправду холодно!

….

– Ты – мой скиф! – сказала Софи и нежно погладила мягкие кудри мужа. Он еще не пришел в себя и дышал мелко и часто.

– Отчего… же… – скиф…? – прерывисто удивился Петя. – Они… кочевники… на кривых ногах, раскосые… скачут… едят сырое мясо, сыпят курганы… Я…

– Ты не тот скиф. Ты – другой. Сейчас… – Софи вылезла из-под одеяла, совершенно не стесняясь своей наготы, пробежала по комнате и склонилась над столом, листая страницы. – Вот, слушай: «Никогда вселенная не производила человека более мужественного, положительного, откровенного, человечного, добродетельного, великодушного, нежели Скиф. Ни один человек не сравнится с ним в правильности, красоте его лица, в свежести его кожи, в ширине его плеч, строении и росте. Он по природе далек от всякой хитрости и притворства; его прямодушие и честность защищают его от пороков. Ни один человек не питает такой сильной нежности к своим детям и близким, как он; у него врожденная уступчивость по отношению родителей и старших. Он быстр, точен в повиновении и верен…»

– Что это за бред? – удивленно воскликнул Петя. – Что ты читаешь?

– Это никак не бред! – давясь от смеха, возразила Софи. – Это строки из личного дневника Екатерины Великой! Ты понял?…

…

– Что же теперь будет, Софи, как ты понимаешь? – спросил Петя время спустя.

– Моя няня говорила: что-нибудь да будет, потому что никогда не бывает так, чтобы уж вовсе никак не было. Вот я так и понимаю…

– Разумеется, так… Но я имею в виду: с нами? Ты еще прежде, до всего, тревожилась: что мы с тобой будем делать? А теперь?

– Теперь мы будем с тобой жить, мой скиф. Так я думаю, – сказала Софи и поцеловала мужа.

Января 28 числа, 1891 год от Р. Х., Лондон

Милая Софи!

Мне не в чем оправдываться перед тобой, но отчего-то все время тянет, и я борюсь с этим желанием, которое суть отражение моей мелкой и в чем-то, должно быть, недозрелой натуры. Я долго была лишь твоей тенью, и теперь, вдали от тебя, медленно обрастаю собственным разумением и планами.

Однако, ты слишком многое сделала для меня, чтоб я могла умолчать. В предыдущем письме ты спрашивала меня, отчего мы не остались в Гейдельберге. Все было к тому, и Семен хотел того же. С учебой и даже работой для обоих устраивалось как нельзя лучше. Я нашла смехотворные причины, устроила несколько неловких сцен и сплела насквозь корявую интригу, и вот – нынче мы в Лондоне.

Рука не хочет писать, но иначе невозможно, и пусть ты знаешь – я не верю в смерть Михаила и льщу себе надеждой когда-нибудь отыскать его. Ты прогнала его от себя, поверила в его гибель, все решила и вышла замуж. Пусть так! И я могу сказать тебе.

Ты знаешь, я – насквозь городской житель. Васильевский остров и Петровская сторона – мои леса и лужайки. В Лондоне, кстати, я чувствую себя вполне хорошо, хоть и многие его ругают за копоть и смог. Дома и вправду все черные, но что ж с того?