Мэри Брэддон: Тайна фамильных бриллиантов

Но мое объявление осталось без ответа. Маргарита на него не откликнулась. Недели шли за неделями, месяцы за месяцами, и история об обнаружении платья убитого человека и о бегстве Джозефа Вильмота стала публичной. Она произвела много шуму, и сам лорд Герристон поехал в Винчестер, чтобы присутствовать при эксгумации Генри Дунбара.

Гроб вскрыли; лица покойника, конечно, нельзя было узнать, но возле мизинца левой руки лежало маленькое золотое кольцо. Во время следствия на это кольцо не обратили никакого внимания. Лорд Герристон объявил, что оно было индийской работы, и присягнул, что видел его на руке Генри Дунбара. Кольцо было довольно странное, крученое из золотых ниток и волос. Внутри была надпись: «В память возлюбленной жены Генри Дунбара». Выцветшие волосы принадлежали матери Лоры.

Тело Генри Дунбара перевезли из Винчестера в лисфордскую церковь и похоронили рядом с его отцом. Над могилой положили простую мраморную доску, на которой золотая надпись гласила о преждевременной его смерти. Памятник этот был воздвигнут по приказанию леди Джослин, находившейся с мужем за границей в то время, когда открылась тайна смерти ее отца.

Время летело быстро. Обнаружение преступления Джозефа Вильмота давало мне возможность вернуться снова к моим прежним обязанностям в конторе «Дунбар, Дунбар и Балдерби». Но у меня не хватало духа вернуться к старой работе, теперь, когда исчезли навсегда те надежды на счастье, которые освещали лучезарным блеском мою обыденную, трудовую жизнь. Мистер Балдерби, который иногда заходил к моей матери потолковать о политике, не успел узнать о причине моей отставки, как начал настаивать на том, чтобы я вернулся в контору. Теперь все дело принадлежало ему, так как единственная наследница Генри Дунбара, дочь его, леди Джослин, согласилась продать свою часть в фирме. После долгих колебаний я занял свое старое место; но я недолго на нем оставался, ибо через неделю после моего возвращения в контору мистер Балдерби сделал мне предложение, столь же щедрое, сколько и лестное для меня. Я принял его, хотя и не очень охотно, и стал младшим товарищем в фирме, которая теперь называлась «Дунбар, Дунбар, Балдерби и Остин». Имена Дунбаров были очень для нас важны, хотя последний представитель этого рода лежал под сводами лисфордской церкви; они нам были важны потому, что их уже привыкли видеть столько лет во главе одного из древнейших англо-индийских банкирских домов.

Моя новая жизнь потекла довольно мирно. Я был так занят целый день, на мне лежала такая тяжелая ответственность, так как мистер Балдерби с каждым днем все меньше занимался делами, что у меня немного было свободных минут для оплакивания моего горя. У человека делового, особенно коммерсанта, сердце может разрываться от несчастной любви, но только в свободные минуты; если он хочет быть честным человеком, то не должен предаваться отчаянию, не должен даже думать о своей возлюбленной в конторе или за делом.

Только гуляя после обеда по чистеньким дорожкам нашего сада и покуривая сигару, я позволял себе думать о моей бедной Маргарите, потерянной для меня навеки; я думал о ней и возносил к небу теплые, пламенные мольбы о ее счастье. И в эти мирные минуты, под невольным влиянием окружающей тишины, прозрачных сумерек, безоблачного неба, усеянного мириадами звезд, душистого аромата цветов, я утешал себя мыслью, что мы разлучены с Маргаритой не навсегда, что придет время, когда мы соединимся, но уже вечными, неразрывными узами. Мы так пламенно, так преданно любили друг друга! А что выше, сильнее, могущественнее любви? Я думал: где теперь моя бедная, милая Маргарита? Скрывается в каком-нибудь мрачном, уединенном местечке со своим преступным отцом, живет в постоянном ежеминутном общении с презренным каторжным, которого, конечно, гнетет, тяготит роковая память о совершенном убийстве. Я думал о геройском самопожертвовании Маргариты, думал о тех горьких, ужасных испытаниях, которые она переносила с таким терпением, с такой покорностью; я думал обо всем этом, и в сердце моем возникла твердая вера, что провидение пошлет этому благородному, чистому созданию дни счастья и покоя.

Моя мать поддерживала во мне эту веру. Она знала теперь историю Маргариты и сочувствовала моей любви и глубокому уважению к дочери Джозефа Вильмота. Женское сердце перестало бы быть женским, если бы оно не оценило возвышенного самопожертвования моей благородной Маргариты; к тому же моя мать никогда не отказывала в сочувствии тем, кто нуждался в ее сожалении или был достоин ее любви.