Нина Соротокина - Венец всевластия

Но Любочка не воспринимала слова свекрови всерьез. Она отвечала разумно и не без юмора: «Выгнала бы, да мужиков в России мало. Замену я ему вряд ли найду. И здесь какой-никакой, а все-таки отец». Юлия Сергеевна знала, что удерживало Любочку от решительного шага. Она все еще любила этого ненадежного, странного, закрытого, застегнутого на все пуговицы, но душевно расхлюстанного, больного человека — ее сына.

Ким лежал в ванне уже девять часов. Мы с Сашкой уходили утром — одна на работу, другая в детский сад — он уже лежал в горячей воде, спал, вечером вернулись, он в том же положении. Я раздела Сашку, посадила ее мультики смотреть, а сама пошла в ванную. Лицо у Кима было глянцевым, лиловым, под глазами круги, подушечки пальцы скукожились, как у утопленника.

— Может, вылезешь? Пора бы уже…

— Может, и вылезу, — ответил Ким, не открывая глаз.

— Вылезай, мне ребенка надо умыть.

— Умоешь на кухне.

— Где ты был все эти дни?

— Не твое дело.

Вот и поговорили… с любимым. Слякоть, паршивец, негодяй, пьянь!

Говорят, что в семье алкоголика все невропаты, а жена — в первую очередь. Мне трудно с этим согласиться, потому что я, как бурлак, — в лямке. Невозможно представить себе бурлака-неврастеника, да еще даму. Если образ бурлака для сравнения вам кажется сомнительным, тогда я — кариатида, карийская дева, поддерживающая не только балочную конструкцию, но само небо. На мне дом, семья, работа и больной муж. Мне некогда быть невропатом.

Унижений, слез, тоски (словарь можно длить бесконечно) есть вдосталь, но я считаю, что не каждый человек имеет право быть несчастным. Я, например, не имею. Многие мои желания сбывались сами собой. Кроме того, человек всегда имеет выбор. Правда, Юлия Сергеевна, она любит выворачивать жизнь на изнанку, говорит, что изначально человек ничего не имел, а право выбора дал людям Бог. И придумала это не она сама, а Блаженный Августин еще в IV веке. Пусть так. Бог дал мне выбрать, но выбрала я сама, и поэтому оставьте меня в покое и не лезьте с утешениями. Свои беды я буду «застирывать вручную».

Я сама выбрала Кима. У нас была любовь. И какая! Это Чехов, что ли, про «небо в алмазах»? В те поры не только небо, но каждая тропка была усыпана алмазами, залита ими, как росой, и чтоб я ножки не изранила об острые грани, меня несли на руках. Ким и нес. Красиво говорю? В жизни было еще красивей. Зачем мне блестящие мертвые камни, если жизнь тогда дышала глубоко, взахлеб, это потом бытие мое приобрело астматический компонент.

Жилье, моя крохотная двухкомнатная квартирка в центре Москвы, мне сама в руки упала. Выросла я в Орехове-Борисове, там и сейчас живут мои мама, папа, брат и бабушка. Теснота жуткая! И вдруг умирает другая бабушка — папина мать. Слава Горбачеву — Ельцину! Квартира принадлежала уже не государству, а бабушке, и потому была завещана любимой внучке. С мебелью. К свадьбе.

Жизнь наша до армии была веселой, безбытной, жили на копейки, компания была веселой. Собирались всегда у нас, хорошо без родителей! Я как-то не замечала, что Ким уже пил. Все пили.

А потом была армия. Ким уезжал в декабре. Проводы были что надо, всю ночь куролесили, а утром в жуткую рань все вместе поехали в призывной пункт. На улицу вышли и обмерли — так красиво. Снег шел целые сутки, а потом подморозило вдруг, все кусты и деревья в снежных шапках-рукавичках, белым-бело. Доехали до военкомата. Огромный двор, фонари горят ярко, а солдатиков-то и нет, одни жены-матери. Все орут, оказывается, мы умудрились опоздать. Ким стал биться в дверь. Вышел мужик военный, наверное, старшина, сверил со списком, наорал на нас. Ким даже обнять меня толком не успел, его, как в воронку, втянуло в дверь. Мы с Юлией Сергеевной стоим рядом, плачем. Смотрю, а еда, что в дорогу ему собрали — пирожки, бутерброды, курица, вода, — вся осталась у нее в руках. Я кинулась к двери, стала колотить в нее руками и ногами: «Вот, передача, возьмите! Он же не в тюрьме!» А мне в ответ: «Не положено!» Потом пожалели, чья-то смуглая рука ухватила нашу сумку. Странно, столько лет пошло, а я так и не спросила у Кима, отдали ему тогда припасы в дорогу или сами ими позавтракали.

Ким служил в Сибири, под Новокузнецком. А через год случилось чудо. Какой-то крупный начальник из его части захотел встретить Новый год в столице, поехал в Москву в командировку и Кима с собой прихватил. За десять дней до Нового года я вернулась из Турции, куда ездила челноком со знакомыми ребятами из нашей же компании. Кроме вещей на продажу, всех этих дубленок, клеенок и покрывал, я привезла две огромные картонки искусственных роз. Они пользовались тогда в Москве спросом и были необычайно хороши: на длинных стеблях, с сочными зелеными листьями, а бутоны — из тончайшего шелка (нейлон, конечно!) цвета белого, розового, пунцово-красного. Розы надо было сортировать по цвету и длине стебля. Этим я и была занята, когда Ким ввалился в дом. И вот этой искусственной роскошью, с которой надо было пылинки сдувать, розы были товаром, мы украсили наш дом. И елка была великолепная, и стол как у людей. Но Кима больше всего потрясли даже не розы, а дыня, которую я прикупила на радостях. Дыня имела совсем не зимнюю желтизну, она сияла светом, как весенние одуванчики, и пахла благополучием.