Максим Греков - В тени креста

– Добрая гончая издалека чует зверя, но не видит его, от того и петляет, а сокол с высоты полёта зверя зрит. А коли соединить их? Вот то-то и оно. Наш Иван Васильевич премудр, паче всего в людях разбирается, знает какого человека к какому делу пристроить.

– А что же, теперь? Пробрались через дебри, учуяли зверя и, ненадобны мы?

– Стало быть – так….

– Ну, нет! Не по мне это. Такое дело не след на полпути бросать. Теперича, я ещё пуще сведать желаю, как оно так всё сплелось, и почему государь оставил это дело грекам?

– Что же ты государева слова ослушаешься? Своеволишь?

– Да рази я для своевольства, а не за ради государя? Нет, батюшка мне сызмальства говаривал: «все дела до конца доводить надобно», – так я и приучен.

– Да уж знаю я твоего батюшку, – улыбнулся Гусев, – не раз посольские дела вместе правили, только он не так горяч.

– Эх, Володимир Елизарович, всё бы тебе: по посольскому, да по писанному, а в этом деле вишь как ….

– Как? – удивлённо поднял брови дьяк.

– Тот делу рад, кто сам хват.

Гусев покачал головой и усмехнулся в бороду, что ещё сильнее распалило Беклемишева:

– А вот ты сам столько трудов положил и неужели не обидно тебе?

– Обидно? Пожалуй, что нет. Сыскное дело оно непредсказуемое, а потому не по мне. Да и на кого обижаться то? На государя? – дьяк пожал плечами.

– Не о государе я сейчас, а о том, что дело бросать не след, – в сердцах махнул рукой Иван.

– То есть, всё-таки, затаил обиду? – подначил Гусев.

– Нет, не обиду… Но успокоения мне нет, и поделать я с собой ничего не могу – шуба овечья, а душа человечья, – не мог остыть Беклемишев. – И мыслю я, что коли влезли мы в это дело, нам и надлежит его до конца довесть. Я бы и сам управился, токмо не знаю, как теперь подступиться.

– Подступиться не сложно, а вот отступить, потом будет тяжко. Ну коли решил, отговаривать более не стану, – дьяк пригладил свою бороду и кинув взгляд на оставшуюся позади на ступенях шумную толпу, продолжил: – все ведомые нам следы у тебя как на ладони.

Берсень непонимающе посмотрел на Гусева, и тот, уловив взгляд Ивана, пояснил:

– Да вот они: покойник Борис, те, кто был в допросной избе и конечно сами Ласкарёвы…

– Ну, про тех, кто был в избе – это я и сам думал, а греки, они-то как? – с нетерпением спросил дьяка Беклемишев.

Гусев поморщился, но продолжил:

– А сколь раз ты встречал Илью Ласкарёва, когда ён с Литвы да порубежья возвращался, чего ж не спросил, как он Бориса сыскал? Как он исхитрился захватить только его одного и при том уйти от прочих братьев Лукомских. Ведь те, небось, были где-то поблизости?

– Да много ль с ним поговоришь? С им и его меньшим братом всё едино, что хлеб, что мякина, – затараторил Берсень. – Лопочут меж собой не по-нашему, а нам о деле всего два слова и фьють – только пыль за ними по дороге.

– То-то и оно… тайна за ними. Вот, ежели бы ты с ними вместе, где побывал, то глядишь, чего и узнал бы. Но прежде, подумай, надобно ли это тебе? – подытожил Гусев.

– Надобно! Ой, надобно. Всё выведаю. Жив не буду, а узнаю! – запальчиво воскликнул Беклемишев.

– Эх, Иване, много в тебе бродит бесовского, а смирения нет. Так и до беды недалече. Многому тебе ещё учиться надо. Ты б, хоть книги читать начал, в них обило многомудрости.

– Эва, книги, – нетерпеливо отмахнулся Беклемишев, – это в каких таких книгах прописано как крамолу известь? Сколь разов я их открывал, а там всё о божественном, про мирское-то ничего. Опять же, вот и у тебя тоже сколь учуся, но это мне, покамест, всё уразуметь не помогает.

– Книги, они бывают разные и о разном…, – как бы про себя оборонил дьяк – А у меня ты не особо и учился, так… приглядывался. И постичь смысл всех шагов не пытался, – чуть прикрыв глаза, тихо сказал Владимир Елизарович.

– Да говорю ж тебе: мне писанная в грамотах, да книгах наука не к чему. Не по мне тако занятие, – с напором пояснил Иван. И, заметив, неудовольствие на лице Гусева, продолжил уже тише.

– Ты, мне лучше о настоящих делах обскажи. О наших. Вот это как раз то, над чем мне охота подумать, да постараться.

– Эх-хе-хе, – по-стариковски покачал головой дьяк Гусев. – Горяч ты. Мой совет – оставь всё это. Узнает государь – не сносить тебе головы.

– Нет, Володимир Елизарович, теперя уже не могу, не такой у меня характер, а за вещее дело и головы не жаль, – Берсень возбуждённо сверкнул рысьими глазами и притопнул ногой.

– Знать ты уже решил, что делать будешь, коль до государя дойдёт, что ты ослушник? – с хитрецой во взгляде спросил дьяк.