Лариса Шубникова - Светоч

Насада шла скоро: ни волны высокой, ни дождя. Владка жизнь посреди леса вела, а тут и простор, и небо большое, без края и конца. Загляделась ведуничка на воды светлые, на облака сизые и зелень новую, не успевшую взрасти и потемнеть. Дышала глубоко, вольно, будто скинула с плеч давешние невзгоды. Радовалась за Добромилу, что ушла в Навь успокоенной, ждала встречи с Нежатой и глубоко в себе таила горячую надежду на проснувшийся дар.

Белянка принесла снеди: брюковку и кус хлебца с тонкой лентой вяленого мяса. Пожевали, пошептались о Глебе, которого рыжая боялась до икоты, а потом и запили все студеной водицей из большой бадьи, что стояла у бортеца невысокого. Так и день пересидели: успокоились, обнадежились.

– Таба-а-а-ань 49! К закату! Наля-а-а-аг! – у кормила громко кричал насадник. – Ночуем!

Насада послушно встала, дрогнула и пошла чуть назад по течению, а малое время спустя, прочно угнездилась близ пологого бережка. Работные шестами удержали, укрепили надёжно.

– Владка, и чего расселась? – шипела рыжая. – Шевелись, инако однодеревка 50без нас уйдет. Идем нето, кашеварить пора. Горяченького надобно.

Пришлось вставать с нагретого мягкого тюка и идти за Белянкой, которая уж бодро семенила к борту и тянула руки к работному, что сажал народец в лодчонку.

– Давай, красавица, подмогну! – молодой парень качнулся к Владе, но замер, глядя ей за спину.

– Ступай. Без тебя есть помощники. – Тихий голос Чермного прошелестел опавшей листвой.

Владка обернулась, едва не вскрикнула, когда увидала тёмный взгляд Глеба и вмиг припомнила рыжую, которая все твердила, что в глазах его лютых багрянец полыхает. Присмотрелась ведунья, но не приметила ничего, кроме суровости. Разве что чуть тоски потаённой.

– Что застыла? Уйдет лодка, так по воде придется. Ты рыба, чтоб плавать? – подхватил Владу, словно пёрышко какое и передал с рук на руки работному.

Владка задохнулась от силы, что потекла борзо по жилам, но и иссякла скоро: Глеб руки отнял проворно, будто ожёгся. Но и этого мига хватило, чтобы узрела ведунья малую толику Глебовой доли: пламень, дым чёрный и надсадные людские крики, а промеж того звон мечный и тошный хруст костей. Следом провидела злой лик отца его и горькие рыдания матери.

Пока провздыхалась ведунья, однодеревка уж ткнулась узким носом в бережок песчаный. Народ повыскочил и разбрелся кто куда. Белянка голодной псицей неотступно шагала за мужичком давешним, что нес в одной руке котёл большой, а в другой – мешок со снедью. Дядька Вадим ругался с работным, тот отбрёхивался, да так потешно, что люд посмеивался.

Малое время спустя, другая лодчонка пришла от насады. Владка отвернулась и зашагала подальше, не хотела наново смотреть во мрак Глебов: тоской окатывало, будто недугом сковывало. По пути поманила за собой Беляну и увела за сосны, на берег светлого и тихого Волхова. Там умылись, косы переметали, скинули надоевшие за долгую дорогу сапожки, дали роздых белым ножкам.

– Ау! Красавицы загорянские! Где притаились? – Дядька Вадим вышел из-за дерев. – Так и кулеша не пошамкаете. Что уставились, бестолковые? В большой семье ушами не хлопай, бери ложки и черпай в ряд.

– Благо тебе, дяденька, – Белянку как ветром сдуло, на бегу уж крикнула: – Владушка, чего ж ты? Идём скорее!

Влада и сама поднялась с тёплой травки, сапожки натянула, но уйти не позволил сивоусый:

– Постой-ка, ведунья, – замешкался, будто слова искал потерянные, – чую, девушка ты незлобливая. Гордая, то правда, но без лишней спеси. А ведь брата княжьего жена… Ты вот что, допрежде раздумай крепенько. Пойдешь в дом к Скору, знай, там ведь не мёдом намазано. Меньшицина доля солёная, слезами умоешься. Да и ведунья к тому ж. Надумаешь порваться с ним, я тебя обрат свезу. Дом-то есть?

И смотрел так жалостливо, что Владка сама едва не заплакала. Хотела одно говорить, а на язык вскочило иное:

– Ты что ж, дяденька, так обо мне печёшься? Ведь не родня тебе, не ближница… – и замолкла, зная наперед, что сивоусый станет говорить о тягостном.

– Дочка у меня была, Зимушка. Ласковая… – сглотнул, будто ком в горле застрял. – Дурёха… Ушла без моей воли меньшухой в дом к мужу, там и сгинула. Ты, чую, мужа-то любишь, с того и беды все. Как у моей пташечки… Угробили ее, работы не по силам взвалили. Так и ушла молодой, деток не дала, внуков нам с жёнкой не подарила. Вея моя после того сгорбилась, подалась. По сей день простить мне не может, что я род тот поганый не вырезал, за Зимушку не расквитался.