Лариса Шкатула - Жизнь под маской

В последнее время наркомовские дамы полюбили вести между собой всяческие литературные дискуссии. В эти дни, например, они в один голос восхищались Достоевским, считая его писателем всех времён. Катерина, к своему стыду, Достоевского прежде тоже не читала, потому в их обсуждениях участвовать не могла.

Вчитываясь в глубинные изыскания Федора Михайловича в области человеческого "я", Катерина проклинала свою тупоголовую крестьянскую природу: Достоевский ей не нравился! Нельзя сказать, что она писателя не понимала, но не одобряла: чего хорошего – копаться в недрах человеческих? Так ли уж интересно следовать за движениями души, блаженных вроде князя Мышкина? Недолго и самой заболеть нервной горячкой!

Гордость не позволяла ей отложить книжку и смириться с поражением: другие говорят, что Достоевский – гений, значит, дело в ней самой? Она продолжала упрямо осиливать страницу за страницей, пока не заснула прямо в кресле с книжкой на коленях.

Разбудил её не стук входной двери, а… поющий Дмитрий! Он раздевался в прихожей и что-то напевал. Уставший? После работы? Он прошествовал мимо неё в ванную, кивнув:

– Добрый вечер!

И продолжал петь в ванной.

– Я голоден, как волк! – крикнул он, приоткрыв дверь.

Она поспешила в кухню, размышляя: что бы это значило? Накрыла скатертью стол, поставила прибор. Потом вспомнила, что она тоже не ужинала – не хотелось, и поставила второй.

Поющий Дмитрий! Она уже забыла, когда в последний раз он пел! Положительно сегодня странный день. Она вдруг купила в коммерческом магазине бутылку токая, известное венгерское вино, хотя раньше сама никогда не покупала вина. Может, предчувствовала, что найдётся повод выпить…

Катерина пошла в гостиную за фужерами и по пути заглянула в зеркало. Боже, какое у неё унылое, обыденное лицо! Как у… идиотки! Может, потому он так редко поёт?

Она поставила фужеры тут же, на трюмо, вынула из прически шпильки и рассыпала волосы по плечам – нет, так уж слишком легкомысленно. Достала из тумбочки черепаховый гребень – приобрела в антикварном магазине – и заколола волосы набок, так, чтобы их волна падала на одно плечо. Может, тронуть губы помадой? Это уж вовсе подозрительно! Покусала их для цвета и внимательно посмотрела на себя в зеркало: откуда вдруг эта непривычная для неё суета? Что она боялась услышать? Или почувствовать?

Катя вернулась в кухню и продолжала накрывать стол, делая его всё более праздничным. Даже в вазочку поставила какие-то веточки, которые принёс с прогулки Павлик. А всего-то – Дмитрий пришёл с работы напевая! Вот он появился на пороге кухни, как всегда благоухающий и, спрятав руку за спину, проговорил:

– Угадай, что я тебе принёс?

Он окинул удивленным взглядом празднично накрытый стол, жену, непривычно женственную, чем-то смущённую, с новой прической и смешался.

– Собственно, я просто купил тебе маслины… У нас какой-то праздник?

– Никакого… – засуетилась Катерина. – Обычный семейный вечер…

– Подожди, – Дмитрий взял её за руку. – Ты не смотришь мне в глаза. И лицо у тебя испуганное. Что случилось?!

Смешно, она надеется обмануть его! Того, кто её создал! Да если бы не он – она всё ещё считает его обычным бандитом, – ездить бы ей до сих пор по дорогам в своей полотняной кибитке! Впрочем, не шибко дали бы ездить! Уж не он со своими ребятами, так кто-нибудь другой прибрал бы к рукам, и не была бы она сейчас уважаемой Катериной Остаповной, а какой-нибудь Катькой со своим здоровенным неумным матросом, который никогда не научил бы её любить!..

– Тебе показалось, – Катерина наконец успокоилась и взяла себя в руки. – Просто я решила, что пора нам посидеть вдвоём, поговорить, выпить…

– Ладно, – он помедлил, всё ещё не доверяя её внезапному спокойствию. – Маслины я сейчас открою, а Пашке завтра шоколадного зайца отдашь. Смотри, чтоб не объелся!

…А любви-то и не было. Это Катерина потом поняла. Сначала она смотрела на него, как кролик на удава: хотела бы убежать, да не могла. Он и не давал ей времени на размышления: схватил, окунул в грех, после которого она уже не могла бы вернуться к Герасиму. Потом привыкла, и привычка эта постепенно превратилась в какую-то болезненную страсть. Она скучала без его ласк, но участвовала в этих чувствах лишь часть её, плоть, но не душа. Она будто разделилась на две половины: холодную и горячую, и та, холодная, половина взирала на горячую снисходительно, потому что сама была разумной и проницательной, а её сестра – безрассудной и слепой…