Ширин Мелек - Кёсем-султан. Заговор [litres]

Кёсем, не оборачиваясь, кивнула.

– Ты накажешь меня своей рукой, госпожа?

«Ох, девочка, знаешь ли ты, сколько дополнительных розог полагается за такой вопрос?»

Но на самом-то деле смысл его понятен. Собственноручно хасеки-султан учит только тех девчонок, которых выделила для себя как ближних, доверенных гедиклис, предназначила им особую судьбу: скорее воспитанниц, чем служанок… Она же и дает им второе гаремное имя, определяющее право на такую судьбу.

– До этого сперва дорасти надо. – Она окинула приунывшую Дениз оценивающим взглядом, будто снимая мерку. – Право считаться одной из «девочек Кёсем» дорогого стоит. Даже младшей. Ты покамест девочка Хадидже. Она твоя госпожа, ей и розги в руки.

– Слушаюсь, госпожа, – пролепетала юная гедиклис. И Кёсем почувствовала, что все же должна дать ей еще хоть что-нибудь.

– А имя твое будет…

Вновь смерила малявку взглядом. Здесь, вдали от светильников, было слишком темно, но Кёсем помнила: та синеока, белолица и светловолоса. Таково большинство пленниц, привозимых из славянских земель, – и именно через их лона прорастает семя нынешних владык Блистательной Порты, их облик наследуют султаны и визири, мореплаватели, воины, законоучители… Их кровь течет в жилах той страны, которую иноземцы в невежестве своем продолжают именовать Турцией.

– А зваться теперь будешь Турхан, – завершила она. – «Турецкая кровь».

– Да будет на то твоя воля, госпожа! – просияла новоиспеченная Турхан. – Моя… моя госпожа Хадидже будет счастлива узнать, что ее ничтожная гедиклис получила имя из твоих алмазоблистательных уст!

Надо же… Но про свою хозяйку-наставницу все-таки не забыла. И то хорошо.

– Ну вот и обрадуешь ее, – устало проговорила Кёсем. – Про розги ей тоже напомнить не забудь.

И тут где-то над невидимым отсюда горизонтом встала огненная полоса истинного рассвета. В тот же миг с высоты дворцового минарета закричал муэдзин, призывая правоверных к молитве Фаджр и перекрывая голоса певчих птиц.

Не радуйтесь, правоверные, не радуйтесь и не плачьте! Заткните уши свои, правоверные, крепко зажмурьте глаза, а пуще того – рты завяжите шелковыми платками, губы сомкните, не говорите ни слова, пусть молчание ваше будет столь же несокрушимо, сколь крепки стены крепчайших из крепостей! И да не соблазнит вас шайтан ни полсловечка промолвить про султана, правоверные! Ибо султан… нет-нет, молчите, не говорите ничего!

О султанский дворец! Золотом отделаны твои коридоры, золотом и изразцами невиданной красоты. Цветут на тех изразцах цветы, обвивая стройные колонны, тянутся к небесам, будто моля Аллаха о лучах солнца. Другие же цветы изображены в диковинных корзинах и вазах, и нет среди тех изразцов двух одинаковых, и ни в одном не увидать изъяна либо скверны. А еще есть на изразцах блюда с фруктами – с персиками и айвой, с инжиром и виноградом, и все плоды совершенны.

Алые ковры брошены под ноги правоверных, дабы легкой была поступь, дабы мысли устремлялись к благочестию, а не вниз, к больным ступням или коленям, ноющим на перемену погоды. Для того же в портиках, украшенных изразцами цвета неба, расположены обитые золотом кушетки, где можно отдохнуть в тишине и в тени, под журчание фонтанов подумать о вечном. Другие же ковры украшали стены, и узоры на них можно было разглядывать с утра до ночи, и тогда осталось бы еще на что поглазеть. О благодатный, Аллахом трижды благословенный, всем обильный султанский дворец!

Султанский дворец будто вымирал, когда султан Мустафа (ой, правоверные, да султан ли он в самом деле? Впрочем… ни слова, мы же все помним, правда?) выходил на прогулку. Таращились в никуда охранники, изображая статуи, коими неверные украшают свои покои, нарушая запреты Аллаха. Редкие придворные бросались кто куда, завидев человека, которого должны были звать господином и повелителем своим. Достоинство сберечь никто не пытался – ай, до достоинства ли тут? В три погибели скрючивались за портиками, пыхтя, упихивали животы в дорогих халатах за колонны, и ни один не корил другого, лишь отводили виновато глаза, случайно встретившись взглядом с товарищем по несчастью. Никому недоставало смелости выйти к султану, поклониться как подобает, осведомиться о какой-либо надобности. Даже дышали через раз и Аллаха молили о прощении. А кого он должен был простить – не упоминали.

Ужас царил в султанском дворце, ужас тонкой газовой вуалью окутывал изящные портики и колонны, с солнечными лучами проникал ужас в султанский дворец и лунной ночью не уходил никуда, лишь набирая силу. Ужас сочился из-под пышных ковров, отравлял цветы и плоды на изразцах, отображался в глазах и запечатывал уста. Оттого и замирали придворные нелепыми изломанными куклами, когда султан проходил мимо них, ведомый не ведомыми никому силами (и не надо правоверным их знать, поверьте, никому их знать не надо!), оттого и задерживали дыхание, чуть ли не жмурились. И выдыхали, только когда шаги султана затихали вдали. Высовывались из-за портьер, распрямлялись, покряхтывая, и спешили разойтись по своим делам – настоящим ли, выдуманным ли… Только бы вновь не попасться на глаза владыке Оттоманской Порты, что нынче блуждал по дворцу, как по дивному лабиринту. Словно птица печали пролетела над ним и забрала все веселье, словно ночная тварь кара-кура села на плечи его, а прочесть Коран и изгнать демона никто не догадался.