Елена Арсеньева: Несбывшаяся весна

У нее перехватило горло.

– Ох, дура, – сказала Надя, и лицо ее вдруг ужасно скривилось. – Дурища, сама разрюмилась, и меня развезло!

По ее багровой щеке поползла слеза, потом другая…

Александра закрыла лицо руками.

– Эй, землячка, – раздался рядом шепелявый, надтреснутый голос. – Хочешь, привет брату передам? Может, он за меня словечко замолвит?

Александра отняла руки от глаз, оглянулась.

Мурзик!

– Ты чего пунишь? [25] На арго – пунить – болтать чепуху. – прорычала Надя-Кобел, видимо, страшно разозленная, что кто-то, вдобавок мужчина, увидал ее в минуту преступной женской слабости. – У нее брат небось где? Тоже на зоне! Тебя что, в другой лагерь переводят? Или так просто, туфту гонишь? Эх, бабе и без того худо, а еще ты…

– Да ладно, бросьте, все обойдется! – усмехнулся Мурзик, помахал рукой да и пошел по направлению к своему пятому бараку, напевая:

Александра и Надя-Кобел смотрели ему вслед.

Прорыдав последние слова, Мурзик вдруг заорал на весь лагерь – до того противно, пискляво, дурашливо, что женщины вздрогнули:

А затем, хохоча, словно наперсточник, открывающий секреты своего жульничества облапошенным им простакам, Мурзик выкрикнул:

И скрылся за углом барака.

Надя-Кобел покрутила пальцем у виска и угрюмо вздохнула. Она довела Александру до санчасти и велела санитару Фролову никому дверей не отворять. Пусть хоть кто там за ней помирает и даже нож у него из груди торчит! Не отворять, и все, если рядом с этим человеком не будет доктора Никольского, или начальника лагеря, или, на худой конец, ее самой, Нади-Кобел.

Александра думала, что глаз не сомкнет, однако уснула, едва легла на свой топчанчик. Она хотела бы увидеть во сне Игоря или Олю, но не видела никого, только песик-братик раз выглянул, молодой, взъерошенный какой-то, но тут же скрылся, словно спохватившись, и ночь прошла в пустом сером тумане. А к утру очень голова заболела, так заболела, что даже страхи как-то поутихли.

Так потом день и промучилась.

Из санчасти ни на шаг не уходили доктор Никольский и санитар Фролов. Надо понимать, охраняли Александру. Собирались даже остаться тут ночевать, но вечером…

Вечером снова пришла Надя.

Сняла с головы знаменитый тюрбан, обнажив стриженую макушку, и рассказала: нынче на лесоповале Мурзик встал перед бригадой на колени в снег и признался, что убил Кочегара. Убил, чтобы спасти от него Маманью. Потом сказал, что хочет выкупить жизнь Маманьи своей кровью и просит дать ему клятву, что в обмен на его кровь они поклянутся Маманью больше не трогать. И если кто нарушит ту клятву, то чтоб его на ножи поставили.

Ошеломленные авторитеты поклялись, что такой человек, кто решится его последнюю волю нарушить, будет заживо на клочки растерзан. И они лучше сами Бульку заранее пришьют, чем дадут ей хоть слово поперек вякнуть. Так что, Мурзик, не тревожься, сказали, все будет путем. Маманья в безопасности. Пускай дальше живет!

Получив это нерушимое слово, Мурзик неторопливо вынул из рукава спрятанный там жульман и на глазах у всех перерезал себе горло.

«Но он же привет Шурке собирался передать… Значит, Шурка умер!» – это было первое, что подумала Александра. Потом она заплакала. И никак не могла понять, по ком же плачет: то ли по Шурке, то ли по Мурзику. А какая вообще-то разница?

Ольга вспомнила, как Варвара Савельевна сказала однажды: «Караимы говорят: бывает, что в степи прилетит пуля ниоткуда и убьет тебя, когда ты радостно смотришь на солнце».

Вот она, та пуля. Прилетела.

– Ага, – сказал Поляков спокойно. – Все-таки это был именно «ТК», а не «браунинг».

Петр кивнул:

– Совершенно точно. Где коробка? – И он сильней ткнул Ольгу в висок стволом.

Глаза Полякова чуть сузились, и Ольга, поймав его взгляд, проговорила, словно под диктовку:

– Не здесь. Я ее спрятала внизу.

– Где?

– В прачечной.

– Где?!

Петр отпихнул ее так, что она упала на колени, а сам в одно мгновение оказался сидящим на кровати рядом с Поляковым.

– А сейчас!.. – закричали за занавеской. – А сейчас выступает наш знаменитый клоун-фокусник Вася-Не-Горюй!