Елена Арсеньева - Амазонка (Надежда Дурова)

В разгар боя Соколов вдруг увидел нескольких неприятельских драгун, которые сбили русского офицера выстрелом с лошади и принялись рубить его, лежащего. По счастью, кони их кружились и сабли не достигали цели. В ту же секунду Соколов понесся к ним, держа пику наперевес, – и был немало изумлен поспешностью, с которой неприятели бросились прочь.

Офицер оказался жив. Соколов уступил ему своего коня и отправил с подоспевшим казаком в его полк. И потом целый день проклинал собственное дурацкое благородство, потому что казак не привел ему коня, а словно сгинул вместе с ним. Кое-как отыскал Соколов Алкида и возблагодарил судьбу. Что он бы делал без этого бесценного, чудесного скакуна? К тому же это было последнее, что хоть как-то связывало его с домом…

Этого черкесского жеребца купил для себя отец Соколова – в ту пору оный «товарищ» еще звался Наденькой Дуровой и не помышлял о войне. А впрочем, Наденька помышляла, вот именно что помышляла – ведь воинская служба с раннего детства была ее заветной мечтой! И могло ли быть иначе, если воспитывали ее не мамки-няньки, а фланговый гусар Астахов, бывший ординарцем ее отца, ротмистра Дурова! Мать Наденьки, в юности редкостная красавица из богатой малороссийской семьи, бежала с Дуровым против воли отца, однако скоро убедилась, что рай с милым в шалаше – вещь довольно-таки унылая. Она была избалована, привыкла к полной воле, а тут надобно было сообразовывать все свои желания с бедностью, прихотями мужа, тяготами воинской походной жизни, а главное – с необходимостью рожать детей! Еще с появлением сына она кое-как смирилась бы, надеясь, что ее отец обрадуется внуку и простит неразумную дочь. Однако родился не мальчик, а девочка – и мать возненавидела ее за свое разочарование. Вдобавок девица уродилась крикливая, неспокойная. Все это так раздражало молодую мать, что однажды, на марше, донельзя утомившись и разозлившись, она просто-напросто выкинула орущую дочь из окна кареты!

Даже видавшие виды гусары закричали от ужаса, отец же Наденьки долго не мог прийти в себя и вздохнул свободнее, только когда окровавленное дитя открыло глаза и закричало. С тех пор он отнял дочь у взбалмошной матери и отдал на воспитание Астахову, определив таким образом ее судьбу.

Дядька по целым дням носил ее на руках, ходил с нею в эскадронную конюшню, сажал на лошадей, давал играть пистолетом, махал саблей, и Наденька хлопала в ладоши и хохотала при виде сыплющихся искр и блестящей стали; вечером Астахов приносил ее к музыкантам, игравшим перед зарею разные мелодии; она слушала и наконец засыпала. Один вид матери приводил девочку в ужас; впрочем, и мать смотрела с не меньшим ужасом на свою дочь, которую невозможно было усадить, к примеру, плести кружево, но которая с удовольствием бегала и скакала по горнице, крича во весь голос:

– Эскадрон! Направо заезжай! С места! Марш-марш!

Чудилось, Наденька, взрослея, нарочно убивает в себе все женские черты. Строго говоря, так оно и было, и виновна была только мать. «Может быть, я забыла бы наконец свои гусарские замашки и сделалась обыкновенной девицею, как все, если б мать моя не представляла в самом безотрадном виде участь женщины, – размышляла Наденька позднее. – Она говорила при мне в самых обидных выражениях о судьбе этого пола: женщина, по ее мнению, должна родиться, жить и умереть в рабстве; что вечная неволя, тягостная зависимость и всякого рода угнетение есть ее доля от колыбели до могилы; что она исполнена слабостей, лишена всех совершенств и не способна ни к чему; что, одним словом, женщина – самое несчастное, самое ничтожное и самое презренное творение в свете! Голова моя шла кругом от этого описания; я решилась, хотя бы это стоило мне жизни, отделиться от этого пола, находящегося, как я думала, под проклятием божиим».

Мать находила утешение в других своих детях: младшая дочь была девочка как девочка, сын – мальчик как мальчик, ну а Наденька любила только отца, старика Астахова да еще этого полудикого Алкида, к которому никто не смел подойти – даже конюхи его боялись. Она употребила все силы, чтобы приручить его к себе: давала ему сахар, хлеб, соль, брала тихонько овес у кучера и насыпала в ясли; гладила коня, ласкала. Говорила с ним, как будто он мог понимать, и наконец достигла того, что неприступный конь ходил за ней, как собачонка.

Между тем годы шли, и матушка не оставляла попыток переломить несусветный нрав дочери. Наденька не была красавицей – ее лицо еще в раннем детстве слегка побило оспой, – однако живость ее неукротимой юности придавала ей особое очарование, к которому не остался равнодушен сосед Дуровых. Это был заседатель Сарапульского земского уезда чиновник 14-го класса Чернов. Он посватался.