Елена Арсеньева: Страшное гадание

И вдруг ее осенило. Приговаривая: «Макбет, Mакбетушко! Не уходи, голубчик!» (причем кот старательно мяукал в ответ, как бы убеждая Марину, что здесь он, здесь!), она рванула полоску от нижней юбки, ткнула ножичком, даже не почуяв боль, себя в безымянный палец, и принялась выводить слова на тонкой батистовой полосе.

О, как трудно, как невыносимо трудно оказалось писать кровью! Слова отчаяния, любви, надежды так и рвались из сердца, но вывести удалось лишь немногие:

«Я в западне. Картина. Дама в темнице. Спасите. Десмонд, люблю тебя! Марина».

Ей пришлось писать по-английски и доверить свою любовь всякому досужему взгляду, ибо, напиши она по-русски, какой-нибудь неразумный лакей мог бы счесть письмо пустыми каракулями, грязными разводами и выбросить этот лоскуток – последнюю надежду Марины.

Макбет, словно поняв, что она хочет сделать, терпел, не отдергивал лапку, пока Марина привязывала к ней окровавленный лоскут.

– Mакбет, – шепнула она, и горло ей перехватило. – Теперь иди. Брысь! Брысь, слышишь? Макбетушко…

Она услышала легкий шорох – и зажала себе рот, чтобы не закричать, не умолять кота остаться, разделить ее последнее одиночество.

Это была тяжелая минута… это была тяжелая минута, растянувшаяся в несчетные часы, и в течение их Марина не раз готова была схватиться за нож, чтобы прекратить свои душевные мучения, которые скоро сольются с телесными, однако всегда в некий последний миг вспыхивало перед ней лицо Десмонда, и жажда увидеть еще раз это бесконечно любимое лицо вселяла в нее решимость продолжать жить… продолжать страдать.

Помощь могла появиться в любую минуту. Помощь могла вовсе не появиться. Никогда. Скажем, повязка соскользнула с лапки Макбета…

Марина предпочитала не думать об этом. Она cтаралась вообще ни о чем не думать, но в голове непрестанно вспыхивала картина их с Десмондом любовных ласк, и то слезы, то улыбки струились по ее лицу… Она то засыпала, то вскидывалась, потому что все время слышался ей скрежет отворяемой потайной двери, и шаги, раздавшиеся вдруг, сначала показались ей всего лишь шагами некоего призрака, рожденного ее измученным воображением.

– Десмонд… – пролепетала она, с трудом вырываясь из тяжелого сна, готовая вновь провалиться в его бездонные черные глубины, – и сердце ее перестало биться, когда насмешливый женский голос произнес:

– «Десмонд, люблю тебя!» Предсмертное признание дорого стоит. Жаль, что Десмонд его не прочел, правда? И уже не прочтет.

Это была Джессика.

Ужасно – или смешно! – что первым побуждением Марины было броситься ей на шею, как подружке, крича от счастья. Но в следующее мгновение страх всецело завладел ею: ведь ни тон, ни слова Джессики не обещали никакой надежды. Взгляд ее немигающих, загадочных, как у сиамской кошки, глаз был полон жгучего торжества.

– Ты… нашла Макбета? – с трудом разомкнула губы Марина.

– Я нашла Макбета! – радостно кивнула Джессика. – И если это тебя утешит, он порядочно исцарапал меня, когда я пыталась снять твое lettre d'amour [29], а потом удрал, хвост трубой, так тряся всеми четырьмя лапами, словно коснулся какого-то merde! [30]

Марина бросила на нее внимательный взгляд – и поскорее опустила ресницы, чтобы Джессика не прочла смутного подозрения, внезапно вспыхнувшего у нее.

– Ну что же, я его понимаю, – только и сказала она.

– А, ну да! – Губы Джессики дрогнули в улыбке. – Что, с рук моих все океаны мира крови смыть не в силах? [31]

– Разве не так? – Марина села, пытаясь принять небрежный вид: невыносимо сделалось вот так лежать перед Джессикой, подобно жертве, обреченной на заклание. – Ты грешила больше, чем Содом, и притворялась пуще, чем Гоморра!

Джессика одобрительно усмехнулась:

– Ты мне нравишься, Марион! Я уже говорила, что ты мне всегда нравилась. Иногда мне ужасно хотелось, чтобы ты не была такой простодушной, тогда бы с тобой было еще интересней. Твоя беда в том, что ты слишком доверчива! А верить нельзя никому. Никому нельзя верить! Ты же с разинутым ртом слушала все, что тебе плели я, Глэдис, Десмонд… вот и дослушалась. Ты ведь небось веришь в вышнюю справедливость, да? И до сих пор еще не убедилась, что громы небесные не грянут над моей головой?

С непередаваемым презрением Джессика указала кивком на останки Гвендолин.

– Ох, и смрадно здесь у тебя, Марион! А будет еще зловоннее, когда начнет разлагаться твой труп…

Кажется, еще ничего в жизни не давалось Марине с большим трудом, чем это простое движение: наклонить голову. Понурить ее. Подавить желание взглянуть Джессике в глаза, чтобы прочесть подтверждение догадке… внезапно вспыхнувшей надежде.