Элизабет Гоудж - Гентианский холм

Розалинда не произнесла ни слова, но действовала так, будто бы скорость ее полета была все еще с ней. Она открыла ворота, ведущие с луга в парк, и затем расстелила на земле свой голубой плащ. Мы положили на него Иоанна и понесли через парк к аббатству, как когда-то, давным-давно, должно быть, также монахи несли отшельника Иоанна. Ветер ревел в деревьях и волны бились о дамбу за нашими спинами. То и дело слабый свет луны освещал группы испуганных, свернувшихся калачиком оленей, и их рога блестели, будто сделанные из серебра. И впереди огни аббатства показывали дорогу, по которой нам следовало идти.

Дорога показалась мне бесконечной, так изнурен я был этой тяжестью, и когда мы достигли главного холма аббатства, странный беспорядок огней и спешащих фигур показал мне, что Иоанн был не единственным пострадавшим человеком, принесенным в аббатство в ту ночь, и борьба, начатая на побережье, продолжалась в главном холле. Я же был подавлен, оказавшись снова в этом месте, где я когда-то жил монахом, найдя его уже не монастырем, а частным жилищем.

Освобожденный от своей ноши, я уже думал сесть где-нибудь в углу, обхватив голову руками, чтобы дать отдых моему разуму и восстановить силы. Но когда я снова поднял голову, я увидел Иоанна, лежащего на полу недалеко от меня, и сильного опытного рыбака, склонившегося над ним. Розалинда стояла на коленях позади юноши, пристально глядя на его безжизненное лицо, обращенное к ней. Я поднялся и подошел к ней, коснулся ее плеча и заговорил, но она не видела и не слышала меня. Я уже больше ничего не мог сделать для этих двоих и повернулся, чтобы идти помогать другим.

Первый неясный свет восхода прошел сквозь высокие окна, когда я снова вернулся к ним и нашел пришедшего в сознание Иоанна, тепло укутанного в одеяла, и ухаживающую за ним Розалинду. С ними обоими все было в порядке и они были поглощены друг другом. С благодарностью Богу я перекрестил их и повернулся, чтобы возвратиться домой.

Но в дверях я помедлил мгновение, оглянувшись, потому что они стали будто бы моими детьми, и мне не хотелось оставлять их, и тут я увидел, что Розалинда направляется ко мне. Она сделала реверанс, как тогда в часовне, взяла мою руку и сказала, немного задыхаясь:

— Вы так помогли нам. Почему? Кто вы?

— Иоанн, — сказал я. — Тот, кто помогает всем и утешает всех, кто приходит в часовню. И будет делать это, пока она стоит.

Я благословил ее снова и ушел туда, в рассвет, который был мирным и прекрасным, теперь, когда закончился шторм. Я оглянулся еще раз, она стояла, прислонившись к двери, потирая руками глаза, как уставший и сбитый с толку ребенок. Я знал, что никогда больше уже не увижу ни ее, ни Иоанна, хотя всегда буду молиться за них и всех тех, чьи жизни в будущих поколениях будут соответствовать их образцу. И я знал, что до конца своей жизни она будет думать обо мне, как о госте из рая, посланном помочь им в их нуждах. Или в конце концов Розалинда будет думать так, а Иоанн, быть может, будет сдержаннее в своих суждениях. Но они не забудут отшельника, они будут почитать его и учить своих детей почитать его до тех пор, пока не умрут, но благодаря им эта легенда будет жить и после их смерти. И это было то, чего я хотел.

С тех пор прошли годы, и теперь я уже очень старый человек, почти при смерти, и, как я и ожидал, мне более не довелось увидеть их, хотя я слышал о них и об их счастье. После штормов их юности, они, как говорится в старых сказках, жили долго и счастливо. Вот и окончена моя история, и я убираю книгу в тайник дымохода. Если верно то, что однажды она будет найдена, значит, это произойдет. Если нет, она останется непрочитанной. Я буду доволен в любом случае. И я доволен тем, что моя смерть уже близка. Мой дух последует за духом отшельника в рай, но Иоанн никогда не покинет этот клочок земли между зелеными холмами и морем».

Когда аббат закончил читать, свеча уже почти сгорела, и они с Захарией хранили молчание, пока свежая свеча не заняла место сгоревшей, ярко запылав.

— Старая история в наши дни — словно эта вновь зажженная свеча, — тихо сказал аббат.

— Это прекрасно, но весьма странно, — сказал Захария.

— Почему странно? Эта история уходит своими корнями глубоко в этот кусочек земли. И верно, что она должна возродиться снова и снова, быть может. Как и горечавки. И потом, Захария, опыт каждого из нас не единственный в своем роде, как мы порой думаем. Мы учимся так же, как учились наши отцы, и так же страдаем.