Патриция Мэтьюз - Мстительное сердце

Однажды в июле 1717 года рано проснувшиеся жители приморского городка Уильямсберга, что в штате Виргиния, увидели, как низенький взлохмаченный толстяк тащит по пыльной улице высокую полногрудую рыжеволосую девчонку лет шестнадцати, обвязав веревкой ее тонкую шейку.

Ханна Маккембридж, на чью шею была накинута веревка, старалась держать голову как можно выше; она сдерживала слезы и пыталась не обращать внимания на глазеющих и хохочущих горожан. Руки девушки были связаны за спиной.

Слезы, застилавшие ее глаза, были вызваны в основном гневом. Она вынесла множество унижений от своего отчима, Сайласа Квинта; однако теперешнее было просто ужасным, это было уже оскорбление, самый жестокий удар из всех. Ее продали, как невольницу, ее волокли по улицам, словно она была рабыней…

Ханна вспомнила, что как-то раз она видела таких рабынь. Их черные обнаженные тела блестели на солнце; женщин выставили на аукционе, и предполагаемые покупатели гладили и щупали их, рассматривали их зубы так, словно это были не люди, а лошади. Тогда ее охватило сострадание к несчастным, а теперь она поняла всю глубину их позора и унижения.

Сайлас Квинт, радуясь, что на них обращают внимание, резко дернул за веревку, грубые волокна впились в кожу девушки, и она упала на колени в грязь.

Свернув на Глочестер-стрит, Квинт остановился и обернулся к Ханне.

– А ну-ка живее, мисси. Вона «Чаша и рог».

Ханна с отвращением взглянула в красное лицо отчима. При всем желании этого человека нельзя было назвать привлекательным. Нос огромный, весь в прожилках, как у запойного пьяницы, черные жестокие глаза, прячущиеся в мясистых щеках, похожи на дробинки, засевшие в жире.

– А теперь глянь-ка на себя. Грязная, будто валялась в свинарнике. Куда же подевался твой высокомерный вид, девочка моя?

Вздернув подбородок, Ханна смерила отчима пристальным взглядом зеленых глаз – взглядом, который заставил бы устыдиться человека, сохранившего хоть какую-то способность чувствовать. Девушка не проронила ни слова. Она прекрасно знала, что спорить с отчимом – значит, доставить ему удовольствие.

– Неповоротливая ты и всегда была неповоротливой, прямо корова. В трактире вам придется быть ловчее, мисси, иначе Эймос Стрич пройдется хлыстом по вашим хорошеньким ножкам. – И он глумливо посмотрел на Ханну, наслаждаясь ее гневом и беспомощностью. – Но погодите… – Глаза отчима, обычно тусклые, блеснули, тонкогубый злобный рот растянулся в ухмылке – в последнее, время эту издевательскую ухмылку Ханна видела на его лице слишком часто. – Вы, я вижу, порвали свое платье, мисси. Этим нужно как следует воспользоваться. Я всегда говорил, что умный человек может из всего извлечь выгоду.

И прежде чем Ханна успела сообразить, к чему он клонит, отчим подскочил к ней и засунул руку с толстыми, как сосиски, пальцами, за стоячий воротник ее платья. Девушка почувствовала, как оно плотно обтянуло ее спину, и услышала звук рвущейся ткани. Лиф и сорочка разорвались спереди, чуть не обнажив ее правую грудь.

При виде этой соблазнительной выпуклости Квинт облизнул губы, лицо его стало еще краснее.

«Лакомый кусочек эта девчонка», – подумал Квинт.

Ощутив тяжесть между ногами, он подумал о том, что так и не овладел своей падчерицей. Квинт протянул руку и погладил ее нежную кожу, потом приподнял лоскут надорванной ткани, обнажив розовый сосок, и ощутил шелковистость ее груди. Девушка содрогнулась от этих прикосновений, пытаясь отодвинуться; Квинт, торжествуя, наблюдал за ней.

Ханна почувствовала, как в горле у нее поднимается тошнота. Под обломанными ногтями у отчима скопилась грязь. Но дурноту и отвращение Ханна ощутила оттого, что знала, о чем он думает. В последние месяцы, когда тело ее расцвело, а грудь стала пышной, она стала замечать, какие взгляды бросает на нее отчим. Она знала, что означают эти взгляды, хотя была еще совсем юной и к тому же девственницей. Лачуга, которую Ханна, ее мать и отчим называли домом, была так мала, что и дни и ночи все они проводили рядом, на глазах друг у друга.

Для Ханны и ее матери Сайлас Квинт оказался плохой опорой в жизни. Работал он в основном продавцом в лавках Уильямсберга и старался работать как можно меньше, а в свободное время пьянствовал и играл в карты там, где ему открывали кредит.

Поскольку корона не разрешала колониям иметь собственную валюту, наличных денег в обращении всегда не хватало, и, как правило, хозяева лавок отпускали товар покупателям в долгосрочный кредит; зачастую денег не требовали в течение целого года. Еще чаще в качестве оплаты кредита принимали какую-то часть годового урожая, например, табака. Но у Сайласа Квинта табачной плантации не было; даже жалкая лачуга, в которой ютилась его семья, принадлежала не ему.