Патриция Райан - Сокол и огонь

— Не сомневаюсь, брат Мэтью, но суд окончен. — И, не обращая больше внимания на Мэтью, епископ Ламберт продолжил: — Итак, суд установил, что человек по имени Джайрс был лишен дара речи посредством колдовства, что леди Фальконер виновна в этом колдовстве и что такое колдовство следует признать видом ереси. Мужчина или женщина, которые общаются с духами или занимаются чародейством, должны быть преданы смерти, равно как и смерть через сожжение подобает еретикам, коим уготовано гореть вечно, и посему приговариваю казнить ее на костре завтра на рассвете, четвертого июня…

Кровь ударила в голову Мартине, у нее зазвенело в ушах. Как сквозь сон, она слышала раздавшиеся в зале крики ужаса и возмущения. Все сорвались с мест и толпой стали тесниться к осужденной. Стража окружила ее, преграждая им путь. Руки стражников повернули Мартину по направлению к выходу. Точно окаменевшая, она сделала шаг, не чувствуя под ногами пол, не ощущая жесткие толчки в спину. Двое солдат перед ней расталкивали людей, прокладывая дорогу конвою. Мэтью, вскочив на скамью, кричал:

— Так нельзя! Это противозаконно! У нее есть право обратиться к папе Александру!

Мартина услышала свое имя. Торн! Двое или трое воинов наседали на него, выдворяя из зала в двери с противоположной стороны. Отбиваясь от них, он простирал к ней огромные руки и, задыхаясь, снова прокричал: «Мартина! Мартина!»

Кто-то тронул ее за плечо. Обернувшись, Мартина оказалась лицом к лицу с Бернардом, который один стоял спокойно среди этой сутолоки.

— Знаешь, твой костер уже сложен за городом, перед пустошью? Наш милый отец Саймон позаботился о том, чтобы в него положили побольше зеленых веток. — Бернард широко улыбнулся, обратив к ней мертвенно-пустые глаза. — Зелень плохо горит, очень медленно. Возможно, ты будешь умирать до полудня. Подумай об этом сегодня ночью.

С какой-то из неведомых ей раньше глубин души возникшей силой Мартина вскинула голову и, заглянув прямо в глаза Бернарду, проговорила:

— Даже если пытка будет длиться несколько часов, то потом я умру, и боли придет конец. Ты тоже умрешь однажды, но для тебя пытка тогда только и начнется, потому что ты будешь гореть вечно. Подумай и ты об этом сегодня ночью.

Бернард отшатнулся, увидев улыбку на ее губах.

Она уже не улыбалась, когда преклонила колени на соломе в своем углу, изо всех сил обращая мысли к молитве в ожидании священника, которого ей должны были прислать в темницу.

— Вы желаете какого-то особого исповедника? — спросил ее стражник.

— Кого угодно, кроме отца Саймона.

Она была довольна разыгранной перед Бернардом сценой — что ни говори, это все-таки заставило мерзавца лишиться дара речи. Конечно, все было лишь пустой бравадой. В ней не было ни спокойствия, ни отваги. Напротив, с каждым часом все больший ужас охватывал ее. Единственным способом можно было попытаться сохранить рассудок: не думать о своем положении, не представлять, что ее ожидало, как того хотел Бернард, а вспоминать о других вещах… О возлюбленном брате Райнульфе, который в тысяче миль отсюда скитался в поисках веры среди неверных. «Господи, облегчи его страдания, когда он узнает, что стало со мной. Дай ему силы. Пошли ему утешение».

Мартина стала думать и о своем доме, о доме, который первый раз в жизни могла назвать своим. Она полюбила его, но никогда больше не сможет увидеть. И она подумала о Торне, чьи руки никогда уже не соприкоснутся с ее руками, чьих ушей уже никогда не достигнут слова, которые она должна была сказать ему раньше, очень давно, и теперь уже никогда не скажет.

Наконец она услышала, как повернулся ключ в замке, и дверь распахнулась. В камере горела лишь одна масляная лампа и было намного темней, чем в освещенном факелами коридоре. В их колеблющемся свете Мартина различила приземистый силуэт своего стражника и рядом с ним высокого человека в монашеском плаще, с закрывающим лицо капюшоном. Но странно, монах достал и развязал кошель, стражник протянул руку. В его ладони блеснуло золото. Мартина замерла. Неужели судьба сжалилась над ней?

— Я могу вам дать не больше часа, и это все, — прошептал стражник, пряча монеты.

Он захлопнул дверь за спиной священника и закрыл замок. Монах сбросил на плечи капюшон, и она увидела лицо мужа. Расширенные глаза его сверкали в сумраке. Ее губы шевельнулись, чтобы произнести его имя, но с них слетел только слабый изумленный крик радости. Руки, сложенные для молитвы, распахнулись и сами собой упали ему на плечи, когда он бросился на колени и схватил ее в объятия.