Виктория Холт - Испания для королей

Кристобаль вздохнул и бросил заплечный мешок на землю. Тот уже не мог ему пригодиться.

Он чувствовал себя помолодевшим на двадцать лет. Наконец-то! – думал он. – Наконец-то!..

Время ожиданий закончилось, наступила пора свершений.

Все дороги, ведущие к побережью, были переполнены толпами беженцев. Молодые и старые, привыкшие жить в роскоши и выросшие в нищете, они теперь шли бок о бок, одинаково уставшие от долгого пути. Всех их лишили имущества, оставив без средств к существованию, – продать-то разрешили, но цинично запретили вывозить деньги.

Начался исход евреев из Испании. Медленно бредя вперед и ночуя прямо на дороге, они теперь надеялись лишь на то, что в других странах к ним отнесутся более человечно, чем на земле, когда-то приютившей их предков.

Оказывать им помощь было запрещено. Грабить не считалось преступлением.

Капитаны кораблей с ними тоже не церемонились. Многие брали этих измученных людей на борт, получали плату за место на палубе или в трюме, а затем сбрасывали их в воду, отойдя на несколько миль от берега.

Изгоями стали все, кто отказался принять христианскую веру.

В пути они погибали тысячами. Одни умирали от голода и болезней, но большинство – от рук жителей тех мест, мимо которых они проходили. Считалось, что, покидая свои дома, евреи проглатывали все свои драгоценности и таким образом утаивали их от испанских властей, поэтому многие иудеи по прибытии в Африку становились жертвами варваров, вспарывавших им животы и искавших там несуществующие сокровища.

В некоторых странах переселенцев подвергли еще более жестоким гонениям, чем в Испании, и лишь единицам удалось пережить этот ужас.

Торквемада был доволен. Он добился своего.

Стоя на коленях рядом с обоими испанскими правителями, он молил Бога о новых великих свершениях в христианской Испании.

В верхней комнате одной из севильских ювелирных лавок у окна стояла женщина, молча смотревшая на улицу.

Она не могла выйти из дома и присоединиться к людям, уныло бредущим в сторону городских ворот. Болезнь отняла у нее все силы, и она знала, что жить ей осталось не больше двух-трех недель.

Как и беженцы, вот уже который день покидавшие свои дома, она была еврейкой. Когда-то ей и ее отцу принадлежал самый красивый особняк в Севилье, где они оба ни в чем не нуждались, и теперь она с ужасом думала о той роли, которую ей довелось сыграть в катастрофе, постигшей ее родной город и всю Испанию.

Как повернулись бы события, если бы не она? Если бы тогда она не завела любовника? Если бы не боялась, что отец узнает о ее положении? Если бы не выдала его и людей, приходивших в их дом? Случилась бы тогда эта беда?

Это была ужасная мысль. Прежде она гнала ее от себя – точнее, сама бежала от нее, нигде не находя ни пристанища, ни покоя.

Если бы Диего де Сусан, преданный своей дочерью Сусанной, не попал в руки инквизиторов, если бы удался его заговор, то могло случиться и так, что инквизиторы сейчас не хозяйничали бы в Испании.

Она сжала кулаки, ударила ими в стену и почти сразу закашлялась, схватилась за грудь.

Когда-то она слыла первой красавицей Севильи, но потом, переходя от одного покровителя к другому, растеряла всю свою былую красоту. Не уберегла, как и здоровье.

В конце концов, она нашла мужчину, по-настоящему полюбившего ее, – вот этого небогатого ювелира, знавшего ее в лучшие дни и теперь гордившегося тем, что у него в доме живет дочь самого Диего де Сусана, – пусть даже Диего был сожжен заживо, преданный своей дочерью.

Он ухаживал за ней, этот неприметный ювелир, заботился о ее детях. И вот наступал конец их относительно безбедной жизни. Стоя у окна, она слышала детский плач и причитания стариков, прощавшихся со своими домами, со своим городом.

В комнату вошел ее любовник. С тревогой посмотрел на нее. «Странно, – подумала она, – неужели он не видит, в кого я превратилась? Неужели для него я осталась все той же девушкой, сидевшей на балконе дома Диего де Сусана, такой недоступной и желанной для скромного ювелира?»

– Мне плохо, я умираю, – сказала она.

Он помог ей лечь в постель, молча сел рядом.

– У меня есть к тебе одна просьба, – добавила она. – Когда я умру, повесь мой череп перед входом в этот дом. Пусть все люди видят, что стало с женщиной, поддавшейся страстям и вставшей на путь порока. Пусть мой череп служит для них назиданием. На свете нет большего греха, чем предательство, и хуже всего – предать человека, который тебя любил.