Лиз Карлайл: После полуночи

Мартиника накрыла своей рукой обтянутую перчаткой ладонь тети.

— Ты привыкнешь к этому, Ксантия, — заверила она ее, пожимая застывшие пальцы тети. — Через несколько недель ты совсем перестанешь думать о том, что холодно.

Ксантия вяло улыбнулась.

— Я уже скучаю по Барбадосу. — Она повернулась брату. — Сколько еще ехать, Киран?

Ротуэлл снова поднял голову, на его лице застыло отрешенное выражение.

— Еще две мили, судя по инструкциям Памелы, — пояснил он. — Там будет хорошо растоплен камин, Зи. Ты скоро согреешься.

Но тетя Ксантия все еще нервничала.

— Право, Киран, — проговорила она, — ты хотя бы помнишь этих людей? Я чувствую себя ужасно неловко.

— Я помню Памелу, — ответил барон. — Мы играли вместе, когда были совсем маленькими. И она однажды приезжала на Барбадос вместе с тетей Оливией. Ты не помнишь этого?

Тетя Ксантия покачала головой.

— Я предпочитаю не вспоминать о нашем детстве.

Ротуэлл отвел взгляд и сосредоточил свое внимание на пасторальном пейзаже за окном экипажа. Мартиника последовала его примеру. Она уже знала, что разговору пришел конец. Невиллы отлично умели не высказывать некоторые вещи вслух; члены семьи умели приходить в тихую ярость и сдерживать горе — или именно так она часто думала. Или, возможно, это всего лишь английское отчаяние. Все, что девушка знала наверняка — так это то, что она со своим креольским темпераментом и галльской страстностью всегда будет для них чужой.

Вместо этого она сосредоточилась на сельской местности, мягко расстилающейся перед ней. Даже в декабре эта земля выглядела богатой. Жаль, что здесь невозможно выращивать сахарный тростник. Несмотря на свою горечь из-за того, что ее отослали прочь, Мартиника научилась любить Англию. Да, она скучала по Барбадосу. Особенно девушка тосковала по воспоминаниям о своей матери. Но они, казалось, потускнели со временем и расстоянием, и не важно, как отчаянно она пыталась цепляться за них.

Тетя словно прочла ее мысли. Ксантия довольно резко откашлялась. Когда ее брат не заметил этого, она слегка толкнула его колено. Он поднял голову от конторской книги, сдвинув брови.

— Мы почти приехали, — заметила Ксантия. — Разве ты не хотел кое-что сделать перед тем, как мы прибудем?

— Ах, да. — Выражение лица Ротуэлла, кажется, стало еще более мрачным, если это было возможно. Но он наклонился и взял странную кожаную шкатулку, которая стояла на полу экипажа каждый день с тех пор, как они покинули Лондон. Барон пристроил шкатулку на своем колене и почти ласково провел рукой по ее поверхности, словно смахивая пыль, хотя никакой пыли там не было.

— Мы с твоей тетей привезли это из Бриджтауна, — сказал он, в его взгляде появилась неожиданная мягкость. И все же он смотрел не на Мартинику, а на шкатулку. — Ксантия подумала, что тебе настало время получить это.

Он потянулся через разделявшее их пространство экипажа и бережно опустил шкатулку на колени Мартинике. Шкатулка скорее напоминала маленький дорожный несессер из нескольких отделений. Заинтригованная, Мартиника открыла один из ящичков. На подкладке из голубого бархата устроилась длинная нитка перламутрово-белых жемчужин. Во втором ящичке обнаружились вычурная изумрудная подвеска и подходящая к ней пара длинных, искусно выгнутых серег.

— Эти тебе носить еще слишком рано, — предупредила тетя Ксантия. — Но жемчуг и некоторые другие украшения ты сможешь надевать уже сейчас, если захочешь.

Ошеломленная, Мартиника подняла крышку. Из разных отделений ей подмигнули броши и серьги. Одна из них, простая золотая брошка с мелким жемчугом немедленно показалась ей знакомой.

— Маман, — прошептала она с внезапным приливом тоски. — Они принадлежали ей, не так ли?

Ксантия положила ладонь поверх ее рук.

— Некоторые из них — подарки твоего биологического отца перед тем… хм, перед тем, как она приехала на Барбадос. Но большинство украшений купил ей мой брат Люк после того, как они поженились. Ты была слишком мала, чтобы помнить их.

— И теперь они мои?

Ксантия кивнула. Мартиника посмотрела на сидевшего напротив Ротуэлла, но его взгляд уже вернулся к окну. Горячие слезы подступили к ее глазам, а ее сердце разрывалось от почти сокрушительной волны горя и признательности. И все же тут была и боль. Боль и глубокое чувство неполноценности. Ротуэллу, точно так же, как и ее родному отцу, она никогда не была нужна. Возможно, и ее отчим тоже никогда по-настоящему не хотел ее? Возможно, он просто был добр, чтобы угодить ее матери? В этом заключался ее самый глубокий, самый тайный страх.