Жюльетта Бенцони - Исповедь рогоносца

Темнота в карете не позволила молодой женщине увидеть, как нахмурил брови ее муж.

– Я признаю, – сказал он тихо и ласково, – что это было бы очень трудно сделать любой женщине. Почти невозможно. Но вы-то не «любая женщина», Атенаис! Вы из рода Мортмаров, то есть из столь же древнего дворянства, как и сами Бурбоны. Вы – моя жена, жена солдата, охраняющего границы государства! Король – слишком благородный дворянин, чтобы позволить себе подобную низость. Лавальер ведь не была замужней женщиной… А Людовик XIV не похож на царя Давида… Впрочем, как я вам уже сказал, мы расстаемся ненадолго: самое большее месяцев через шесть я вернусь!..

– Но это же ужасно долго!

– Вовсе нет, если любить друг друга так, как любим мы, сердечко мое! И я абсолютно уверен в вас, потому что знаю: женщина, которая вместе со мной четыре года назад поклялась перед алтарем церкви Святого Сульпиция хранить верность, никогда мне не изменит! Король зря потеряет время, вот и все!

Ответом на его тираду стал глубокий вздох маркизы. Муж нежно обнял ее за плечи и привлек к себе. И тем не менее в голосе его, когда он задал новый вопрос, прозвучала тревога:

– А ты правда по-прежнему любишь меня, Атенаис? Ты правда любишь меня так же, как я тебя?

– Да, я люблю тебя… люблю… Но умоляю тебя, Луи, возвращайся, возвращайся скорее, как можно скорее…

Голос ее был печален, словно молодую женщину томило неясное предчувствие, словно ей казалось: что-то заканчивается сегодня, этой зимней ночью, которая не оставляет места никаким радужным надеждам.

Шесть месяцев спустя и впрямь многое переменилось. В последних числах июля полковник легкой кавалерии, который казался чрезвычайно взволнованным, бурей ворвался во двор особняка, где постоянно жил архиепископ Санса. Он спрыгнул с лошади, кинул поводья подбежавшему лакею и бросился вверх по лестнице. Этим всадником был маркиз де Монтеспан. Архиепископ Санса – его дядя и крестный отец. Никто не усматривал ничего удивительного в столь внезапном появлении родственника.

Добежав до второго этажа, Монтеспан распахнул дверь, оттолкнув маленького светловолосого аббата с розовыми щечками, который тщетно пытался задержать его, и влетел в большую красивую комнату. Прелат в обществе какого-то итальянского торговца рассматривал кружева.

– Как, это ты, Луи? – воскликнул архиепископ. – Но я думал, ты еще в Перпиньяне!

– Многие так думали! Но, как видите, возвращаются отовсюду, даже из Перпиньяна! Там больше нечего делать. Я попросил дать мне отпуск, что было сделано весьма охотно… Более того, приказ об отпуске был собственноручно подписан королем! Каково?!

Разразившись смехом, в котором, впрочем, не прозвучало ни единой радостной нотки, маркиз швырнул шляпу на стол и упал в кресло. Архиепископ заметил, что племянник очень бледен. На лице его лежал отпечаток пережитых страданий. Монтеспан внезапно расхохотался.

– Король! – воскликнул он. – Сам король взял на себя труд написать мне и согласиться на мое возвращение! Лучше уж он отказал бы… Хотя вполне может быть, ему приятнее, чтобы я как можно скорее узнал о своем несчастье!

Архиепископ щелкнул пальцами, давая торговцу понять, что тот может уйти, торговец на цыпочках удалился. Только тогда архиепископ подошел к племяннику.

– Что вы такое говорите, Луи? Возьмите себя в руки! Я не понимаю, что повергло вас в такое состояние, но…

– Не понимаете?! Вы, которому известно все из жизни двора и нашего города? Вы, у которого глаза и уши везде, вы – один из первых людей в государстве, и вы не знаете не только того, о чем шепчется весь свет, но и того, о чем кричат на всех перекрестках? Вы не знаете, что госпожа де Монтеспан стала любовницей короля. Я, монсиньор, я – рогоносец!

Грубость последнего слова заставила архиепископа вздрогнуть и покраснеть. Сорокавосьмилетний Луи-Анри де Пардальян де Гондрен всегда был очень красивым мужчиной и пользовался большим успехом у женщин. Поговаривали даже, что он добился благосклонности знаменитой баронессы де Бовэ, Кривой Като. Она была страшна как смертный грех, но прославилась тем, что именно с ней несколькими годами раньше лишился невинности молодой король Людовик XIV. Бурная жизнь, равно как и привычка к особой морали двора, сильно притупила восприятие прелата, однако боль, которую он почувствовал за гневными речами племянника, тронула его сердце.

– Я искренне сожалею, Луи, что вижу вас в подобном состоянии! Естественно, все это мне известно, но, признаюсь, я не предполагал…