Биверли Бирн - Пламя возмездия

– Да, – тихо произнесла она. – Да, Майкл, давай, разбей это ненавистное стекло. Но будь осторожен, не разбивай его все целиком, будет много шума, разбей его так, чтобы получилась маленькая щель, ее будет достаточно, чтобы ты смог просунуть письмо. А потом я сумею чем-нибудь закрыть ее, и никто ничего не узнает. И ни о чем не догадается.

Хуан Луис был у нее в ту ночь. В последнее время он к ней зачастил. Придя к ней, он сначала мерил шагами эту спальню-тюрьму, потом набрасывался на нее, отчитывал, обвинял, перечисляя все ее несуществующие преступления и измены. Она давно уже прекратила любые попытки протестовать, оправдываться, увещевать. Не существовало такого аргумента, который был способен рассеять его болезненные подозрения – это была идея-фикс воображаемых супружеских измен. И ее единственным ответом было молчание. Ей оставалось только молчать. И сегодня ночью она долго молчала, слушая его бесконечные нравоучения и ни на минуту не забывая, о переданном ей Майклом через щель в разбитом стекле, конверте. Через тонкую ткань платья она ощущала его сейчас, оно обжигало ее постоянным напоминанием о себе. И, в конце концов, она решилась на то, от чего добровольно отказывалась на протяжении уже многих месяцев: она заговорила с ним.

– Хуан Луис, послушай меня.

Услышав ее голос, он окаменел.

– Ага, они снизошли до ответа. Чему же я обязан такой честью? – с расстановкой спросил он.

– Обязан ты этим лишь правде, Хуан Луис. Той правде, которую мне удалось узнать. А теперь я знаю и еще одну вещь, одну очень важную для себя вещь: теперь ты меня выпустишь отсюда. И не только меня, но и моего сына.

– О чем ты говоришь? – произнес он.

– О власти. О власти над тобой, – тихо произнесла Лила. – А ты меня выслушаешь.

Через два дня после этого разговора, Лила Кэррен вместе со своим сыном покинула дворец Мендоза. Их первая поездка продлилась всего несколько дней, но она была первой в их одиссее, продолжавшейся много лет. Она их перебрасывала с одного континента на другой. Лила и Майкл стремились обрести награду, самую драгоценную из всех – возмещения им потерянных лет и отмщения за их бесчисленные унижения. Они жаждали возмездия.

Понедельник, 14 июня 1898 года

Дублин. Десять часов вечера

Несмотря на хромоту, этот человек шел довольно быстрым шагом, он смотрел себе под ноги и бойко ковылял, странно наклонясь вперед с прижатой к груди левой рукой. И, хотя в июньском вечернем воздухе не было ни ветерка, глядя на него, можно было вообразить, что в лицо ему хлестала зимняя непогода.

Одежда его была такой же несуразной, как и поза. На голове у него красовалась вязаная кепка, надвинутая на лоб так низко, что трудно было рассмотреть лицо. Одет он был в шерстяную куртку, наглухо застегнутую, и толстые саржевые брюки, давно утратившие свой первоначальный цвет.

Он шел вдоль по Дэрти-лэйн. Поравнявшись с церковью Сент-Кэтрин, человек остановился и суетливо перекрестился, продемонстрировав свой негнущийся большой палец. Мужчина воспользовался этой секундной паузой для того, чтобы окинуть взором улицу позади него. Убедившись, что никто не шел за ним по пятам, он поспешил дальше. Хотя было видно, что он знал этот город как свои пять пальцев, но предпочел идти окружным путем, а не напрямик. Было без нескольких минут одиннадцать, когда он, свернув на набережную Бэчлер-Уок, направился к дому из красного кирпича, смотревшему фасадом на реку Лиффи.

Видавшая виды вывеска с изображением лебедя объявляла о том, что здесь находился паб. Щит с аляповатой вывеской висел на большой скобе, вбитой в стену дома, и полная луна высвечивала облупившуюся краску и растрескавшееся дерево. Человек, толкнув дверь плечом, вошел внутрь, так и не отняв руку от груди. Пройдя через узкий, темный, грязноватый холл, он вошел в зал. Паб скоро должен был закрываться, но в просторном четырехугольном зале оставалось еще много посетителей. Несколько человек занимали места у стойки, тянувшейся вдоль стены, другие восседали за голыми деревянными столами. В углу был камин, но в этот теплый летний вечер его не топили, и вместо сладковатого, приятного дымка горящих торфяных брикетов, здесь стоял тяжелый запах кислого пива и дешевого табака.

Мужчина проковылял через весь зал, ни с кем не здороваясь и не обращая внимания на настороженные, недружелюбные взгляды остальных. Женщина лет сорока, может чуть старше сорока, пустым взглядом усталых глаз наблюдала за его приближением. Когда он устроился поодаль за стойкой, она подошла к нему. Пришелец стянул с головы свою шапочку и склонил голову в старомодном приветствии. Так нелепо здесь с этой барменшей еще не здоровались; меньше всего она ожидала, что перед самым закрытием ей в столь комичной форме продемонстрируют уважение, но женщина лишь удивленно подняла брови и никак этот жест не прокомментировала.