Сидони-Габриель Колетт: Клодина в Париже

Я обследую папину «нору». Ох уж этот папа! Его спальня оклеена обоями с букетиками полевых цветов, точно спальня молоденькой девушки, у него такая же кровать-лодочка, матрац на неё положен под головокружительным углом. Папа желает спать сидя. Увольте меня от описания мебели в стиле ампир, больших плетёных кресел, где вместо подушечек лежат научные брошюры и журналы, развешанных повсюду цветных рисунков, заполненных улитками, сороконожками, всякой поганой грязью в виде мелкой живности! На каминной полке – стройные ряды окаменелостей, бывших некогда, в давние времена, моллюсками. А около кровати – два аммонита, огромных, как каретные колёса. Да здравствует моллюсковедение! Наш дом – это храм прекрасной науки, смею сказать, ничем не запятнанный алтарь.

Столовая не представляет особого интереса. Лишённая бургундского буфета и больших, тоже бургундских, стульев, она, на мой взгляд, кажется довольно заурядной. Сервант, стоящий теперь уже не на фоне тёмных деревянных панелей, как в Монтиньи, кажется слишком деревенским и грубым. Из-за нехватки места Мели поместила в столовой большой бельевой шкаф, такой красивый, с филёнками в стиле Людовика XV, на которых изображены музыкальные инструменты, но он, как и всё здесь, выглядит каким-то печальным и чужеродным. Мели, подобно мне, думает о Монтиньи.

Когда этот противный доктор со скромным торжествующим видом заявляет, что я могу наконец выходить на улицу, я с таким великолепным негодованием кричу: «Ни за что на свете!», что он просто обалдевает, это уж точно сказано.

– Но почему же?

– Потому что меня обкорнали! Я выйду на улицу только, когда у меня отрастут волосы!

– Но, дитя моё, так вы снова заболеете. Вам необходим, совершенно необходим кислород.

– Это вы всё меня терзаете, вы! Мне нужно, чтобы отрасли волосы, и всё тут!

Он удаляется, неизменно кроткий. Почему он на меня не сердится, этот тюфяк! Ведь я наговорила ему, желая облегчить душу, таких неприятных вещей…

Уязвлённая, я внимательно рассматриваю себя в зеркале. И убеждаюсь, что похожа на драную кошку не столько из-за того, что волосы у меня короткие, а из-за того, что острижены они неровно. Возьмём-ка с письменного стола ножницы. Но они слишком велики и к тому же тупые. А ножницы из корзинки для рукоделья? Слишком маленькие. Ещё есть ножницы у Мели… но она пользуется ими, чтобы резать цыплячьи потроха или вспарывать зоб у птицы, и они вызывают у меня отвращение.

– Мели, завтра утром купишь мне парикмахерские ножницы.

Работа предстоит долгая и нелёгкая. Парикмахер, конечно, сделал бы это лучше и быстрее; но мне ещё слишком ненавистно всё, что связано с Парижем, меня от этого бросает в дрожь. Бедные вы мои кудряшки, остриженные до самых ушей! На лбу они забавно завиваются и выглядят совсем неплохо, но прилив горечи и раздражения вызывает у меня белая, ставшая такой тоненькой шея у затылка, когда я разглядываю себя в двух зеркалах, коротенькие жёсткие волосы там не спешат закручиваться в колечки, подобно коробочкам с семенами бальзамина, которые, рассеяв свои семена, постепенно начинают свёртываться в спираль и так засыхают.

Прежде чем я соглашаюсь высунуть нос на улицу, ко мне в лице консьержки вторгся сам род человеческий. Доведённая до отчаяния тем, что я слышу каждое утро, как несправедливо избивает внизу во дворе несчастного щенка бретонская служанка, я подстерегла её и вылила прямо ей на чепец добрую половину воды из своего кувшина.

И уже через пять минут в дверях появляется бывшая некогда красавицей, а теперь грязная, любящая поболтать женщина. Папы нет дома, она с некоторым удивлением разглядывает бледную, держащуюся довольно надменно девочку.

– Барышня, бретонка сказала, что на неё вылили цельное ведро воды…

– Это я вылила. И что же?

– Вот она, стало быть, говорит, вроде как подаст на вас жалобу…

– Прежде всего, она мне действует на нервы. А ещё, если она снова посмеет бить собаку, я вылью ей на голову кое-что похуже. Вот возьму и расскажу её хозяевам, что она плюёт в чашки, когда подаёт завтрак, и сморкается в салфетки! Может, ей это больше понравится, пусть скажет!

И бретонка наконец оставила в покое бедного щенка. Честно говоря, я никогда не видела, чтобы она плевала в чашки или сморкалась в салфетки. Но вид у неё был такой, что она вполне могла это сделать. И потом, как говорят у нас, меня от неё просто «с души воротит». Может, это и называется «ложь во спасение»?

Первый раз я покидаю дом в марте. Неласковое солнце, резкий ветер; мы с папой едем в фиакре на «дутиках». В своём красном плаще, который я привезла из Монтиньи, в каракулевой шапочке я похожа на какого-то бедного мальчугана в юбке. (К тому же вся моя обувь стала мне широка!) Мы прогуливаемся медленным шагом в Люксембургском саду, и мой благородный отец беседует со мной о сравнительных достоинствах Национальной библиотеки Сент-Женевьев. Я одурманена солнцем и ветром. Широкие прямые дорожки сада и в самом деле красивы, но меня неприятно поражает изобилие детей и отсутствие естественно растущей травы.