Сидони-Габриель Колетт: Чистое и порочное

Чьё-то вероломное ухо – иногда моё – раскрывалось поблизости от них; сначала они швыряли в него своё имя – вымышленное, но избранное по своему усмотрению; затем принимались кидать туда без разбора всё, что их тяготило: плоть и ещё раз плоть, тайны и предательства плоти, поражения и уловки плоти… Тихий поспешный однообразный шёпот, извергаемый из незримого рта вместе с запахом вина, страсти и опиума… либо неторопливый тон обнажённой, немного чопорной дамы… либо резкие притязания одной из дающих взаймы, тех, что Элен Пикар величает «Госпожа-столько-то-раз», – какое множество источников, где наконец должна решиться судьба истины, раскачиваемой над обильным неочищенным суслом…

«Ещё несколько минут, – думала я, – несколько минут туманного разговора, и я узнаю, что скрывает Шарлотта от своего сурового дружка…»

В этом я ошибалась. Не следовало ли мне раньше разглядеть в Шарлотте человека, достаточно усталого для того, чтобы присесть и отдохнуть на первом попавшемся камне, и достаточно сильного, чтобы без чьей-либо помощи вновь отправиться в путь?.. Она выкурила несколько сигарет, плеснула воды из маленького чайника в свежий мате, справилась у кого-то о времени и дала мне ряд полезных, по её мнению, разъяснений:

– Я приношу мате. Электрический чайник – мой. Они берут у вас чайник, а взамен дают то, что вам нравится: бутерброды, чай, солёные пирожки. В таком случае вы вручаете консьержке внизу пятьдесят франков… Не беспокойтесь, сударыня. В прошлый раз вы выпили чашку чая и выкурили две сигареты, ваша совесть почти чиста… Я думаю, вы не обидитесь, если я попрошу уплатить мне за чашку мате?.. Хороший напиток, не правда ли? Он слегка бодрит, но не возбуждает… Для тех, кто курит опиум, другой счёт. Так, за пять трубок моего мальчика всякий раз, когда он приходит сюда, надо платить отдельно.

Столь чёткий расклад того, что принято именовать разгулом, вероятно, разочаровал бы любого другого слушателя. Но мне нравилось в Шарлотте всё. Стареющая любовница величает своего «муженька» на десятки ладов: «злой мальчишка», «милый грешок», «девочка», но все эти обращения неуместны… Шарлотта же произносила «мой мальчик» с неуловимо материнской интонацией, к которой примешивались властные, решительные, лишённые томности нотки. Я уже надеялась, что она ничуть не похожа на докучливых монашек, с которыми сталкиваешься на каждом шагу. Я называю «монашками» по призванию тех, кто стонет в постели, безропотно покоряясь судьбе, но в глубине души предпочитает самоотверженную аскезу, шитьё, работу по дому и покрывала небесно-голубого атласа для кровати за неимением другого алтаря, который можно было бы окутать девственным цветом… Они окружают исступлённой заботой мужскую одежду, особенно брюки, наделённые таинственной раздвоенностью. В конце концов они доходят до наихудшей формы извращения, с нетерпением ожидая болезни мужа и лелея о ней мечту, чтобы тянуться с вожделением к каждому грязному ночному горшку всякому липкому белью… Шарлотта, как я мысленно уверяла себя, принадлежала к другому ордену. Непринуждённая праздность возвышала её в моих глазах; немногие женщины могут сидеть сложа руки, сохраняя при этом силу духа и безмятежное спокойствие. Я присматривалась к её ногам, к опущенным расслабленным пальцам – откровенным знакам благоразумия и самообладания…

– Как прекрасно вы умеете ждать, госпожа Шарлотта!

Её большие блуждающие зрачки, расширенные темнотой, вновь остановились на мне.

– Довольно неплохо, это так, но теперь я уже не практикую, как говорят врачи на пенсии.

– Мы всегда чего-то ждём… Вы недавно сказали: «Я жду его через неделю…»

– А! Ну да…

Она взмахнула рукой, как бы посылая прощальный привет тому, кто уходит вдаль:

– Это правда, я жду его… Но я ничего от него не жду. Вот в чём различие… я не знаю, понимаете ли вы меня.

– По-видимому, да.

– Любовь такого юноши… Это было бы слишком прекрасно, если бы мне не приходилось лгать…

Она вздохнула, засмеялась и повернула ко мне своё приветливое пухлое лицо, которое пришлось бы по вкусу Ренуару.

– Странно, не так ли, что в такой паре, как наша, именно старшая – ему двадцать два года – вынуждена лгать… Я предана этому мальчику всем сердцем. Но что такое сердце, сударыня? Оно не стоит славы, которая о нём идёт. Оно очень покладисто и согласно на всё. Его заполняют тем, что под рукой, ведь оно столь неприхотливо… Тело тоже… Пусть так! У него, как говорится, губа не дура, оно знает, чего хочет. А сердце не выбирает. В конце концов всегда влюбляешься. Мой пример отлично это доказывает.