Сидони-Габриель Колетт - Кошка

– Нет, это Саха. Оставьте, я сам понесу. Нет, шары не зажигайте: свет может разбудить матушку… Вы только отомкните мне входную дверь и ступайте спать.

– Госпожа не спит, это она меня вызвала – не слышал звонка у ворот: только заснул, сами понимаете…

Ален ускорил шаги, чтобы не слышать пустопорожней болтовни, неуверенного шарканья за спиной. Он не спотыкался на поворотах дорожки, хотя ночь стояла безлунная: ему помогала не сбиться большая лужайка, более светлая, чем засаженные цветами участки. Засохшее, увешанное вьющимися растениями дерево посредине неё походило на стоящего великана, перекинувшего через руку плащ. Ален остановился, когда грудь ему стеснил сильный запах политой герани. Он наклонился, ощупью откинул крышку корзины и выпустил кошку.

– Наш сад, Саха…

Он слышал, как она скользнула на волю и, полный нежности к ней, не стал ей мешать. Он возвращал, посвящал ей ночь, свободу, рыхлую, мягкую землю, бодрствующих насекомых и спящих птиц.

За жалюзи на первом этаже горела, ожидая его, лампа. Ален нахмурился: «Слова… Слова… Объяснения с матерью… А что объяснишь? Это так просто… Это так трудно…»

Ему хотелось лишь тишины, комнаты в букетиках неярких тонов, постели, но особенно ему хотелось плакать, рыдать непрерывно, точно кашляя – хотелось тайного, скрываемого от всех утешения…

– Входи, милый, входи!..

Он редко захаживал в материнскую комнату, с детства эгоистически ненавидел капельницы, коробочки, наперстянки, тюбики гомеопатических снадобий и сохранил эту нелюбовь. Но сердце его растаяло при виде простенькой узенькой кровати и женщины в шапке седых волос, приподнявшейся в постели, опираясь на руки.

– Ничего страшного, мама, не путайтесь…

Эти нелепые слова он сопроводил улыбкой, раздвинувшей одеревеневшие щеки вправо и влево, и сам её устыдился. Усталость вдруг обрушилась на него, напускная его бодрость стала настолько очевидна, что он смирился. Он сел в изголовье и развязал шейный платок.

– Прошу извинить за мой вид – пришёл в чём был… В такой поздний час, не предупредив…

– Нет, ты предупреждал, – возразила госпожа Ампара.

Она бросила взгляд на пыльные туфли Алена.

– В такой обуви только бродяги ходят…

– Я прямо из дома, мама. Довольно долго пришлось искать такси, да кошка ещё…

– Вот как! – с понимающим видом заметила она. – Ты и кошку прихватил!

– Разумеется… Если бы вы знали…

Он умолк, сдерживаемый какой-то непонятной стыдливостью. «О таком не рассказывают. Это не для материнских ушей».

– Камилла не слишком жалует Саху, мама.

– Знаю, – бросила в ответ мать.

Она принуждённо улыбнулась, колыхнула взбитыми волосами.

– Это очень даже нешуточное дело!

– Для Камиллы – да, – вторил ей Ален недобрым голосом.

Он встал, походил среди мебели в надетых на лето чехлах, как принято в захолустных городках. Как только он решил не выдавать Камиллу, ему стало не о чем говорить.

– Знаете, мама, обошлось без битья посуды… Стеклянный столик цел, и соседи снизу не приходили спрашивать, что происходит. Мне нужно лишь немного… одиночества, покоя… Не скрою от вас, я больше не могу, – выпалил он, присаживаясь на кровать.

– Ну, от меня ты и не скрывал, – подтвердила госпожа Ампара.

Она нажала ладонью Алену на лоб, запрокидывая к свету его лицо, мужское лицо, где начинала отрастать светлая бородка. У него вырвался какой-то хнычущий звук, он отвёл глаза, то и дело менявшие цвет, и нашёл в себе силы ещё отсрочить поток слёз, какими жаждал облегчиться.

– Мама, если моя старая кровать не застелена, я укроюсь чем угодно…

– Твоя постель готова, – успокоила его мать.

Он обнял мать, поцеловал её в глаза, в щёки и волосы, ткнулся ей носом в шею, пролепетал «спокойной ночи» и пошёл прочь, шмыгая носом.

В прихожей он, воспрянув духом, не стал тотчас подниматься к себе, послушный зову ночи на исходе и Сахи. Далеко он не пошёл, ему довольно было крыльца. Он сел в темноте на ступеньку, вытянул руку и коснулся меха, чутких усов и прохладных ноздрей Сахи.

Она вилась то вправо, то влево, следуя особому обряду ластящейся хищницы. Кошка показалась ему совсем маленькой, лёгкой, как котёнок. Ему хотелось есть, и поэтому он думал, что и кошка голодна.

– Утром поедим… Скоро уже… Скоро рассвет… От Сахи уже пахло мятой, геранью и самшитом.

Она покоилась в его ладонях, доверчивая и недолговечная – вероятно, ей было отпущено не более десяти лет жизни – и он страдал, размышляя о быстротечности столь великой любви.