Сидони-Габриель Колетт - Сидо

Да, не считаясь с ней, он забросил музыку, потом забросил свои занятия фармакологией, а затем с тем же успехом бросил и всё остальное – всё, что никак не напоминало ему его сильфического прошлого. Мне кажется, он так и не изменился: я вижу его шестидесятитрёхлетним сильфом. Подобно сильфу, он привязан только к кусочку родной земли, какому-то родному грибу, к крову из сморщенного листочка. Как известно, сильфам немного надо, и они презирают отягощающие их человеческие платья: мой бродит без галстука, с длинной шевелюрой. Он напоминает пустое пальто, бродящее само по себе, точно заколдованное.

Избранная им в этом мире скромная и не требующая живости должность писаря, наверное, одна только и могла дать ему обманчивое чувство принадлежности к племени человеческому. Вся прочая его часть, свободная, поёт, слушает оркестры, сочиняет музыку – одним словом, изобличает того самого шестилетнего мальчика, который лез внутрь всех часов, забирался даже в часы на башне мэрии, коллекционировал эпитафии, неустанно вытаптывал эластичный мох и от рождения играл на пианино… Он с лёгкостью обретает всё это снова, по-прежнему чувствует своё тело ловким и проворным, каким оно и остаётся, и прекрасно чувствует себя в мире своих призрачных владений, где всё построено по вкусу и прихотям ребёнка, который, и в ус не дуя, живёт уже шестьдесят лет.

Все дети – увы! – ранимы. И когда его возвышенные представления разбиваются о коварную реальность, он иногда приносит мне их обломки…

Ручьисто текущие сумерки, густо задрапированные дождём и тенями под каждой аркадой Пале-Руайяля, привели его ко мне. Я не видела его несколько месяцев. Вымокший, он присел у моего очага, рассеянно поглощал свою основную пищу – тающие во рту конфеты, насквозь просахаренные пирожные, сироп, – открыл мои часы, потом мой будильник и долго слушал их, не произнося ни слова.

Я же оглядывала украдкой длинное лицо, почти совсем белые усы, голубые глаза отца и нос, крупный нос Сидо – уцелевшие черты, обязанные своей сохранностью расположению костей, и незнакомые, неизвестно откуда взявшиеся морщины… Долговязая и бескостная фигура, освещённая огнём, нежная и растерянная… Но обычаи и нравы нашего детства – скромность, деликатность, независимость – ещё так сильны в нас, что я ни о чём не спросила брата.

Когда он наконец высушил поникшие крылья, отягощённые дождём, – так он называл своё пальто, – он закурил, прищурившись, потёр сухие красные руки, ни в какую погоду не знавшие тёплой воды и перчаток, и заговорил.

– Сказать тебе?

– Да.

– Я был ТАМ, понимаешь?

– Да ну?! Когда?

– Только что оттуда.

– Ах! – говорю я восхищённо. – Ты был в Сен-Совёре? Как там?

Он самодовольно подмигивает мне.

– Шарль Фару отвёз меня на своём авто.

– Старина!.. Но как же это здорово, там хорошо в это время года?

– Неплохо, – отвечает он коротко.

Он раздувает ноздри, снова темнеет лицом и умолкает. Я опять принимаюсь писать.

– Сказать тебе?

– Да.

– ТАМ я был у наших Скал, понимаешь?

В памяти моей вырисовывается песчаная дорога среди холмов – змей, отползающий от оконного стекла…

– А!.. Ну и как там всё? И лес на вершине… И павильончик? Наперстянки… вересковые поляны…

Брат присвистывает.

– Всё срезано. Больше нету. Сбрили. Голая земля. Всё голое…

Он рассекает ладонью пустой воздух, глядя на огонь, и плечи его трясутся от смеха. Я уважаю этот смех и не передразниваю его. Но старый сильф, продрогший, задетый за самое живое, не может больше сдерживаться. Он использует эффект светотени, который даёт красноватый огонь.

– Это ещё не всё, – шепчет он. – Я сходил на Пирожный двор…

…О, не оставляйте меня, наивное прозвище жаркой террасы сбоку от разрушенного замка, окаймлённой чахлым древним шиповником, густая тень, цветущий плющ, которым пропахла сарацинская башня, шершавые красноватые от ржавчины воротца, запиравшие Пирожный двор…

– И что, старина, и что же? Мой брат как-то съёживается.

– Минутку, – командует он. – Начнём с начала. Я прибываю в замок. Там теперь богадельня, потому что так захотел Виктор Гандриль. Вот. Но я нисколько не против. Я вхожу в парк и шествую нижней тропой, той, что возле дома госпожи Бийетт…

– Госпожа Бийетт?.. Да она по меньшей мере лет сорок как умерла!

– Ну, может быть, – беззаботно отвечает брат. – Да… Кажется, мне называли другую фамилию… невозможно выговорить… Что ОНИ хотят – чтобы я помнил фамилии людей, с которыми не знаком!.. Ну вот, иду нижней тропкой, подымаюсь липовой аллеей… И знаешь, псы не лаяли, когда я открыл дверь, – говорит он раздражённо.