Елена Домогалова: Регина

В ночь с 24 на 25 августа 1572 года Париж был разбужен оглушительным, торжествующим набатом. Подали сигнал к началу Варфоломеевской резни колокола Сен-Жерменского предместья: Сен-Жермен-л'Оксеруа, Сен-Жермен-ле-Пре, Сен-Дени и за ними поднялись уже колокола всех окрестных церквей, монастырей и аббатств. Увешанные белыми шарфами приверженцы "истинной" католической веры под предводительством трёх Гизов высыпали на ночные улицы города, дабы избавить благочестивых католиков от гугенотской ереси, поднявшей голову после того, как Маргарита Валуа обвенчалась с Генрихом Наваррским.

Филипп Монтгомери, граф де Лорж, во всеобщем кровавом помешательстве никакого участия не принимал. Не потому что сам был гугенотом — он был убеждён в том, что нападать на спящих безоружных людей, будь они хоть протестантами, хоть язычниками, по меньшей мере неблагородно. К тому же, Филипп никогда не считал себя соратником Гизов. Нельзя сказать, чтобы Карл IX как король приводил его в восторг, но и возводить на трон Генриха Гиза он не собирался. Ну, и если быть совсем честным, Филипп сочувствовал гугенотам. До такой степени, что предупредил некоторых своих знакомых о том, что им лучше будет покинуть город на некоторое время.

Оставаться равнодушным к тому, как вооруженные паписты безнаказанно убивали женщин, детей, стариков, грабили под шумок дома зажиточных гугенотов, Филипп долго не мог. Подняв на ноги своих людей и выдав им оружие, он вместе с ними выбежал из дома на помощь отбивавшимся от разъярённой, опьяневшей от крови толпы соседям-протестантам. Нескольких из нападавших Филипп узнал: такие же соседи, как и он сам, такие же люди, изо дня в день здоровавшиеся с этими несчастными гугенотами, заходившие к ним в гости, евшие их хлеб и пившие их вино, целовавшие их дочерей шальными весенними ночами. А теперь эти люди безжалостно резали, насиловали, душили, рвали на части живую плоть тех, с кем ещё вчера болтали на рынке. И он не понимал, что должно было случиться, чтобы обычные, нормальные люди стали убийцами. И кто знает, может, его слуги и пажи точно также умылись бы невинно пролитой чужой кровью, если бы не железная воля их графа и его ясный, звонкий голос, взывавший к их разуму.

Поскальзываясь в лужах крови, спотыкаясь о тела раненых и убитых, Филипп прикрывал спасающихся от папистов двух женщин с целым выводком детей, уже непонятно своих ли, чужих — это уже не имело значения, когда смерть дышала в затылок. Вся эта ночь слилась для него в один сплошной кровавый кошмар. Он уже сбился со счета, скольких несчастных успел затолкать в двери своего дома, сколько людей с белыми шарфами ранил, останавливая бессмысленное убийство. И ему самому было удивительно, как он смог сохранить во всеобщем безумии здравый рассудок, как не опьянел от крови, как сумел сохранить контроль над своими слугами и пажами.

С соседней улицы донёсся истошный женский визг и Филипп, захватив с собой одного из слуг, бросился на помощь. Забившись в какой-то угол, молодая женщина в разорванном платье прикрывала онемевшего от страха ребёнка и пронзительно кричала. Четверо мужчин, вытирая окровавленные ножи белыми шарфами, надвигались на беззащитную жертву не торопясь, словно растягивая удовольствие. У порога одного из домов уже лежали растерзанные тела старика и двух молодых парней, совсем мальчишек. Видимо, все они спали, когда двери их дома были взломаны, а самих хозяев вытащили из постелей и выбросили на улицу, где и прирезали, как свиней. Глава семейства, единственный, кто успел оказать какое-то сопротивление, бился в предсмертной агонии на полу разорённого дома.

— Оставьте их! Убирайтесь прочь! — крикнул Филипп убийцам, отвлекая их от добычи, — Неужели вам мало того, что вы уже натворили? Сколько ещё крови должно быть пролито, чтобы вы напились ею досыта?

Обычно его властный голос и богатая одежда производили впечатление на простолюдинов, но не в этот раз. Завязалась драка. Филипп успел крикнуть обезумевшей женщине, чтобы спасалась в графском доме, но та только дрожала, не в силах двинуться с места.

— А ну, пшли вон! — громом среди ясного неба прозвучал чей-то надменный голос, разом перекрывший звон и лязг железа и проклятья, заполнившие улицу.

Этот голос Филипп узнал бы из тысячи: так самоуверенно и нагло вёл себя в подобных ситуациях только один человек в Париже — Луи де Клермон сеньор д'Амбуаз граф де Бюсси, его лучший друг.