Елена Домогалова: Регина

Детей её возраста в монастыре больше не было, все остальные девочки были на пять-шесть лет старше, и потому урсулинки просто не представляли, что делать с новой воспитанницей. Напуганная, зарёванная, взъерошенная, словно дикий зверёк, она кусалась и царапалась, кидалась в монахинь чашками с едой, которую ей приносили. Сломить её отчаянное сопротивление смогли только угрозы Женевьевы де Гот, что за Региной приедет отец и накажет её. Девочка, в жизни своей не слышавшая от своего отца доброго слова, боялась его сильнее, чем всех ведьм и колдунов Европы вместе взятых. И она смирилась. Но навсегда возненавидела каждый камень в стене святой обители, каждое стёклышко в цветных витражах, каждую статую в бесконечных галереях.

Долгие годы на помощь Регине приходили только воспоминания, больше похожие на сон. Воспоминания о доме. Детская память мало что сохранила о прежней жизни. Иногда какой-то случайный отзвук, запах, принесённый ветром, какое-то необъяснимое ощущение, вдруг ожившее в её теле, словно огненной вспышкой высвечивали яркие картины раннего детства и перед глазами, как наяву, вставал огромный замок. Высокие стены из светлого камня, окутанные пеленой осеннего дождя донжоны, залитый солнцем внутренний дворик, покрытый инеем рождественский сад… Запах свежевыпеченного хлеба, засохшего сыра, поздних сладких яблок — Регина до сих пор любила класть на ломтик сыра толстый кружок яблока и аппетитно хрустеть этим лакомством под недовольными взглядами наставниц. Ещё она часто вспоминала мягкие женские руки и певучий голос, большую колышущуюся грудь и запах молока — всё, что было связано у неё с материнской любовью, которую щедро изливала на неё кормилица. Только эту любовь она и помнила, потому что в монастыре она оказалась лишена и материнской ласки, и чьей-либо искренней заботы, даже просто доброго отношения.

Тётка напрочь была лишена материнского инстинкта: то ли неудачное замужество было тому виной, то ли строгое воспитание, то ли собственная бездетность. Во всяком случае, все свои душевные силы, всю нерастраченную страсть она положила на алтарь служения Господу. Её любимым дитя стал монастырь. Она любила своё детище, любила своих воспитанниц, но любила их как нечто единое и видела в них только дочерей Господа. Они все для неё были одинаковыми, ко всем она относилась ровно, никого не обделяя своим вниманием, но ни к кому и не испытывая особой привязанности. Воспитание маленькой племянницы стало для неё лишь выполнением своего христианского и родственного долга. Остальные сестры-урсулинки просто дружно невзлюбили диковатую, невероятно гордую и упрямую девочку. Её буйная, страстная натура пугала их. Её детские страхи они считали пустыми капризами и выдумками. То, что она засыпала во время проповеди, мёрзла в холодной каменной капелле и больше вертела головой, рассматривая статуи и витражи, вместо того, чтобы слушать псалмы, — всё это становилось в их глазах смертным грехом. К тому же монахини, привыкшие чувствовать себя благодетельницами, поднимавшими до себя девушек из небогатых семей и дававшими им возможность хоть как-то устроить свою жизнь, в случае с Региной столкнулись с особенным ребёнком. Ребёнком, чьё наследство превышало состояние десятка таких монастырей. В жилах девочки из рода Клермон текла кровь Людовика IX, Бурбонов, Валуа, мятежных представителей Амбуазской династии и вечного авантюриста Робера д'Артуа. Она была слишком мала и беспомощна, чтобы ей повиновались, как королеве, и слишком высокородна и богата, чтобы её искренне любили. Так что, в конце концов, ребёнок взбунтовался. Ни о каком послушании или просто привязанности к своим наставницам не могло быть и речи. Регина была не из тех, кто нуждался в жалости или вымаливал чью-то любовь.

Старшие девочки, которые были взяты на воспитание раньше, поначалу пытались задевать новенькую, которая была слабее и младше всех, но это продолжалось недолго. От малейшей искры, будь то неосторожное слово, тычок в плечо или просто косой взгляд, в девочке вспыхивала безудержная ярость. Физически она была слабее всех, но в драки кидалась с таким самозабвением, с такой отчаянной храбростью, что противостоять её напору не мог никто. А немного погодя маленькая графиня стала давать волю своему острому ядовитому язычку. Уступать кому бы то ни было она не умела совершенно и наотрез отказывалась спускать малейшие обиды. К шести годам сладу с ней не было никакого.