Виктория Холт - Шестая жена

— Но он еще не забыл Екатерину Ховард, миледи.

— Не будем говорить об этом. Но что это — я слышу топот копыт во дворе!

И, улыбаясь, она выглянула из окна, ибо во двор въезжал сам Томас Сеймур.

Мысли о женитьбе стали для короля неотвязными. Стоял март 1543 года, он был уже не молод. Пятьдесят два года. Когда-то этот возраст казался ему глубокой старостью, особенно в юности, когда энергия била из него ключом; он был высок — более шести футов росту — и широк в плечах и без устали предавался спортивным состязаниям и развлечениям, среди которых предпочитал любовные утехи.

После тридцати он был гигантом среди мужчин, королем до мозга костей. Любимым его развлечением было ходить, надев маску, среди людей и играть в милую игру «Угадай-ка», хотя не было человека, который не узнал бы его с первого взгляда. Но все должны были спрашивать:

— Кто этот человек? Осанка у него прямо-таки королевская!

И когда они начинали гадать, кто бы это мог быть, Генрих сбрасывал маску и говорил:

— Не ломайте голову, друзья мои! Это я, ваш король!

И то была лишь одна из игр, в которые он любил играть. Но теперь ему не двадцать и не тридцать, а все пятьдесят, и он уже не может побеждать в состязаниях, где требуются сила и ловкость, а проигрывать не привык. Были дни, когда он только и делал, что, хромая, бродил по дворцу, опираясь то на палку, то на руку кого-нибудь из придворных. Его ноге — проклятой ноге! — становилось все хуже; король сбился со счета, сколько способов лечения он перепробовал. Он пообещал озолотить того, кто сумеет ее вылечить, и обезглавить того, кто потерпит неудачу. Но все было напрасно. На какое-то время ему становилось лучше, потом язва снова открывалась, временами боль была так сильна, что он не мог сдержать крика и с кулаками бросался на всех, кто его раздражал.

Прошлый год оказался для него весьма тяжелым. Он вновь заявил о своих правах на престол Шотландии, напал на шотландцев и разбил их у Солвей-Мосса. Но победа не принесла желанных плодов. Государственные дела отнимали много сил, и он нуждался в отдыхе от них. Ибо, как часто говорил Генрих своим друзьям: — Король — тоже человек. — А он перенес горе, как человек и как муж. Теперь, когда на деревьях полопались почки, а пение птиц рано поутру нарушало королевский сон, он просыпался в одиночестве в своей постели (а если не в одиночестве, то ложе с ним делила дама, чье присутствие вызывало у него угрызения совести) и чувствовал, что к нему, как и к деревьям, траве и цветам, возвращаются силы. Судьба жестоко обошлась с ним. Но неужели ему не суждено познать счастья в браке?

Все было очень просто («А я, — думал Генрих, — простой человек, который любит простые решения») — королю нужна новая жена.

Словом, в этот мартовский день в продуваемом весенним ветром Гринвичском дворце король расхаживал взад и вперед по своим личным покоям, а в соседнем зале дожидались вызова придворные — без него никто не осмеливался войти в комнату короля. Все боялись его гнева. Король же не желал никого видеть — он хотел остаться один на один со своими мыслями. И поскольку ему нужна была жена, он не мог выбросить из головы воспоминания о предыдущих.

Пять жен! Приличное число! Франциск I, по ту сторону пролива, имел всего двух, но у него было бесчисленное множество любовниц. «В этом, — подумал король Англии, — мы с ним отличаемся, король Франции и я».

Тонкие губы его сжались, а маленькие глазки засияли самодовольством. Он любил сравнивать себя с этим французским распутником. Они были ровесниками; в жизни короля Франции все было подчинено любви. Генриху нравилось думать, что главными для него были королевские обязанности. Все знали, что французским двором управляла мадам д'Этамп, как когда-то правила мадам де Шатобриан.

Здоровой ногой Генрих отшвырнул скамеечку, попавшуюся ему на пути. На висках вздулись жилы. Сама мысль о темном лице его врага, с которого не сходила сардоническая усмешка, всякий раз приводила его в ярость.

— У него нет совести, — пробормотал Генрих. — А я... я — само воплощение совести. О Боже, ты ведь знаешь, какой я совестливый человек.

Король часто обращался к Богу, и обращался к нему как к равному, ибо, считая себя всегда правым, всегда поступающим по совести, был уверен, что Всевышний всегда одобряет его действия, — ведь он был послушен Его воле.

Две его жены умерли по его велению, они были молоды, и некоторые называют их мученицами. Конечно, никто не осмеливается сказать такое на людях... если, конечно, им не жаль собственного языка, ибо за такие слова можно тут же остаться без оного, а слушатели рискуют остаться без ушей. Генрих всегда подчеркивал (и Бог это тоже должен знать, ибо Генрих всегда объяснял ему мотивы своих поступков), что велел казнить своих жен с большой неохотой. Но сам он человек хороший, Божий человек, и его совесть не позволила бы ему обрести счастье в не освященном церковью союзе. Пусть лучше женщина умрет, чем король будет вынужден предаваться недозволенным радостям.