Елена Арсеньева - Французский поцелуй (Императрица Елизавета Петровна)

Заметив нерешительность кавалера-мадемуазель, Елизавета сочла нужным набросить легкий флер приличия на свои откровенные намерения.

– Видите ли, шер ами, – сказала она с мягкой, интимной ноткой в своем хрипловатом, волнующем голосе, – один из моих царедворцев, Шаховской, рассказывал мне, как проснулся одним ноябрьским утром… четырнадцать лет назад! – Елизавета чуточку усмехнулась, и д’Эон, который уехал из Парижа должным образом подготовленным по новейшей русской истории, сообразил, на какое именно утро она намекает. – Вернувшись с бала в час ночи, наш сенатор уснул глубоким сном, и его разбудили удары в ставни. Сенатский пристав явился с призывом: присягать цесаревне Елисавете, только что вступившей на престол. Шаховской немедля ринулся во дворец и встретил там множество народу, которые задавали друг другу один и тот же вопрос: «Как это сделалось?» – «Не знаю!» – звучал один и тот же ответ… – Императрица лукаво взглянула на д’Эона: – Понимаете, я совсем не хочу, чтобы моим царедворцам снова пришлось внезапно, ранним утром, присягать кому-то другому, а не мне. Именно поэтому я страшно боюсь ночи. Увы, именно по ночам беда имеет обыкновение являться к людям! Предыдущее царствование было прервано в ночи, да и регент Бирон был арестован среди ночи. И я стараюсь не спать до утра, заполняя ночи самым разнообразным досугом. Мои доверенные дамы – их называют чесальщицами – болтают и сплетничают. А иногда мне приходит в голову охота, – взгляд Елизаветы стал уж вовсе откровенным, – охота… почитать…

Конечно, конечно: трудно было бы придумать более подходящую декорацию для того, чтобы склонить Елизавету подписать договор с Францией, чем постель. Или д’Эон ошибся относительно намерений императрицы? Нет: румянец на скулах, приоткрытые губы, блестящие глаза и часто вздымающаяся грудь весьма недвусмысленно заявляли об этих намерениях! Но… как же наказ принца де Конти – поговорить с Елизаветой о возможном браке?..

Однако то был последний проблеск трезвомыслия. И д’Эон, постоянно прилежно повторявший себе: «Я девушка! Я девушка!», мысленно провозгласил: «Я ведь мужчина!» – и склонился перед желанием русской императрицы.

Чесальщицы на эту ночь остались без работы, а истопник и верный страж Василий Чулков провел ночь не у порога царицыной опочивальни, а за этим самым порогом.

И все же д’Эон чуть было не оскандалился в ту минуту, когда должен был состояться первый франко-русский альянс. Он вдруг подумал: «Эта лежащая передо мною женщина обнимала бесчисленное множество мужчин, встреченных ею случайно, иной раз прямо на улице. Сколько раз ее уста, грудь, шея обесчещены поцелуями солдат!» Мысль была крайне несвоевременна, и чистоплотное естество д’Эона, во время пути в Россию никем не востребованное и потому несколько обленившееся, отказалось встать во фрунт. «Я оказался в самом затруднительном для мужчины положении, – откровенно напишет потом кавалер в своих мемуарах, – особенно если учесть, что рядом была абсолютная правительница. Я был ни жив ни мертв… Но, к великому моему удовлетворению, царица не рассердилась на меня, чего я так опасался, а расхохоталась, не сочтя меня виноватым в том, в чем я действительно виноват не был и что сам впоследствии исправил».

Итак, все кончилось к общему удовольствию.

– А скажи, милый, кто тебя научил так целоваться? – спросила императрица, не переставая гладить гладкую грудь и шелковистые плечи любовника.

«Герцогиня де Рошфор!» – чуть было не брякнул д’Эон, однако вовремя спохватился и принял непонимающий вид:

– Как – так?

– Да так, чтобы кавалер ласкал даму своим язычком, когда целует ее, да мало того – чтоб оным языком ее языка касался?! Экое нахальство! – произнесла Елизавета с видом оскорбленной невинности.

Д’Эон подивился было ее ханжеству, вспомнив громкую славу императрицы и, к слову сказать, ее маменьки (да и папенька был хор-рош!), но потом вспомнил еще кое-что. И в Париже, и здесь, в Петербурге, его уже предупреждали о загадочной, двойственной природе императрицы. Это была и распутница, и монахиня. По неутомимости в постели она могла дать фору любой полковой шлюхе, однако… однако в какой-то церкви она вдруг заметила, что ангелы, окружающие образ святого Сергия, слишком напоминают купидонов, – и тотчас приказала прокурору Священного Синода исправить этот недосмотр. Фрески церкви были переписаны.

Одним словом, подумав, д’Эон отнесся к вопросу более снисходительно и пояснил, что это никакое не нахальство, а французский поцелуй. Во Франции все целуются так и только так!