Евгения Марлитт - Синяя борода

Дом находился за городом. Шоссе, начинавшееся от старых городских ворот, увенчанных безобразной башней, пробегало значительное расстояние, прежде чем достигало горы, покрытой великолепным буковым лесом, которую оно огибало, и на самом изгибе его находился дом надворной советницы. Он был стар и некрасив — одноэтажный, с массивной черепичной крышей, увенчанной двумя огромными трубами. Стены его были покрыты диким виноградом, который, однако, не мог скрыть, всех недостатков штукатурки и древности рам, но, несмотря на это, домик выглядел очень мило и уютно под защитой зеленого леса... Но старый дом, если смотреть на него с того места долины, откуда было видно все основание горы, имел соперника, который подчеркивал его недостатки. У того же самого выступа горы поднимался блестящий фасад нового дома, отделенного от владений тети Вари только высокой живой изгородью. Над плоской крышей главного здания возвышалась с южной стороны четырехугольная башня с изящной галереей, а четыре окна, занимавшие всю ширину стены башни, представляли собой в ослепительном переливе цветов драгоценные картины, составленные из разноцветных стекол. Северный ветер оставил, казалось, всю свою суровость за зеленой изгородью. В саду тети Вари он проносился над почтенными немецкими овощами и капустой и над лужайками с высокой травой, усеянной полевыми цветами, а там он шелестел листьями лавров, гранатовых и апельсиновых деревьев, которые покачивали своими цветущими ветвями над террасой и широкой ведущей в сад лестницей. Тут был простой колодец, вода которого по деревянным трубам текла в старое покрытое мохом каменное корыто, а там били фонтаны, рассыпая свои серебряные брызги по нежному, как пух, английскому дерну и по великолепным восточным розам...

Раньше на том месте, где теперь возвышался новый дом, находилось строение, как две капли воды походившее на дом надворной советницы. Не было прежде и зеленой изгороди, а вместо нее тянулась прекрасная каштановая аллея, оканчивавшаяся высокими воротами, единственными во всей каменной стене, окружавшей оба дома, в которых жили двоюродные братья Губерт и Эрих Дорн со своими семействами. Оба были очень уважаемы в городе и считались баснословно богатыми. Они никогда не спорили между собой, и их дружба вошла даже в поговорку. Их дети любили друг друга и хотя ссорились иногда, но матери благоразумно предоставляли самим улаживать недоразумения и споры. Сад был общим, и в летнее время семьи часто обедали вместе в павильоне, находившемся в начале аллеи. Но вдруг, на дружбу братьев набежало темное облако. Ими обоими в одно и то же время овладела страсть к собиранию древностей, а за ней но пятам, как привидение, неслышно подкралась зависть. Фамильные портреты уступили место старым потемневшим картинам; столь любимые хозяйками шкафы с бельем были сдвинуты в темные углы, а вместо них появились стеклянные, наполненные оружием всех родов и времен, наводившим страх на женщин и детей. Древний Египет переселился под тюрингенские кровли, и корпя над его непонятными иероглифами, собиратели забыли живой язык современной литературы и не заглядывали более в свои богатые библиотеки. Сначала их жены смеялись над внезапной страстью своих мужей. Но постепенно страх закрадывался в их души, когда мужья, прежде столь дружные, начинали сильно спорить о достоинствах какого-нибудь нового приобретения; когда один бледнел от зависти, а на лице другого появлялось торжествующее злорадство; когда каждый из них, приобретая какую-нибудь страстно желанную вещь, радостно восклицал: «Что-то он скажет на это!» Ссоры делались все сильнее и ожесточеннее, а моменты примирении все реже и короче. Случалось, что мужчины начинали спорить во время обеда. Тогда легко раздражавшийся Эрих, не обращая внимания на бледные и испуганные лица женщин и детей, ударял кулаком по столу так, что тарелки и стаканы звенели, и с бранью бросался вон из павильон... Тень, изгоняемого согласия бродила еще несколько времени по саду с жалобными воплями и, наконец, исчезла навсегда... Умер дальний родственник жены Губерта, и она оказалась единственной наследницей. Вместе с большим капиталом и разными драгоценностями ей досталась великолепная картина Ван Дейка. Она подарила ее мужу, который с торжеством присоединил ее к своей коллекции бывшей, собственно говоря, яблоком раздора между двоюродными братьями. Коллекция Губерта доказывала, что он не был хорошим знатоком: там встречались никуда негодные экземпляры, на что Эрих, который сам недурно рисовал, всегда указывал с едкой усмешкой. В его же коллекции заметен был тонкий критический глаз, но его превосходство рассыпалось как карточный домик, когда среди сомнительных копий у брата появился драгоценный оригинал; у него самого не было Ван Дейка. С побледневшим лицом стоял он перед картиной. Все его осматривания и исследования только заставили его убедиться, что она была настоящая. Он мрачно смотрел на толпу друзей и знакомых, стремившихся в соседний дом полюбоваться очаровательным девичьим личиком, мастерски изображенным на полотне. Он не мог более ни есть, ни спать. Каждая встреча с двоюродным братом, всегда начинавшим говорить о картине, страшно раздражала его, и он стал, наконец, избегать встреч с ним, так как не мог выносить его взгляда, сиявшего торжеством.