Галина Евстифеева: Ветер вересковых пустошей

— Но почему? — насмешливо проворковала Ингельда.

Дида, что сидела в углу покоя на обшарпанном сундуке, связывая сушеные травы в пучки, подняв голову, прислушивалась к разговору сестры и матери.

— Ты — дочь конунга, а он хирдманн, — спокойно ответила Горлунг.

Она невольно улыбнулась про себя, сколько раз за жизнь ей приходилось говорить эти слова? Бесчисленно.

— Но он тоже сын конунга, просто самый младший, вот и нанимается в хирд, — возразила ей дочь.

— Ему не быть никогда конунгом, — отрезала Горлунг, словно это должно поставить точку в их разговоре.

— Почему же, отец мой ведь стал конунгом, — с улыбкой ответила Ингельда.

Ее словно забавлял этот разговор с матерью, так беседует сильный и умный соперник с глупым и слабым, зная, что непременно победит в споре. Накрутив золотую прядь на тонкий палец, Ингельда с интересом смотрела на мать, выжидая момент для главного удара.

— Ты своего отца не равняй с Веремудом! — громко сказала Горлунг.

— Отчего же? — промурлыкала Ингельда.

— У них разные судьбы.

— Разные судьбы, — улыбнулась Ингельда, — но ежели в женах любого из них особенная женщина, то путь в наследники лежит сам собой.

— О чем ты, Ингельда? — спокойно спросила Горлунг.

— Матушка, неужели ты считаешь, что я не могу сопоставить простейшие вещи, — вкрадчиво спросила Ингельда.

Неприятный холодок пробежал по спине Горлунг, неужели Ингельда обо всем догадывается? Но лицо, как обычно, было каменным, оно ничего не выражало и не выдавало её чувств.

— Я не понимаю о чем ты, — твердо повторила Горлунг.

— О даре нашем с тобой, — промурлыкала Ингельда.

— Это не дар, Ингельда, далеко не дар, к несчастью я поняла это слишком поздно, — грустно сказала Горлунг.

Она отвернулась от дочери и задумалась, когда же всё-таки сама смогла уразуметь эту истину? Сколько ей для этого потребовалось солнцеворотов? Из раздумий Горлунг вывел голос дочери.

— Не дар? А что тогда? — удивленно подняв бровь цвета темного меда, спросила Ингельда.

— Это проклятие богов, что ниспослано на наши хрупкие плечи, — вздохнув, ответила Горлунг.

Сколько раз она пыталась объяснить это Ингельде, но всё без толку, дочь была в восторге от своих умений.

— Проклятие? — всё также забавляясь, спросила Ингельда.

— Ингельда, почему ты никогда не задумывалась о том, счастливы ли мы с отцом? — горько улыбнувшись, спросила Горлунг.

— Он — конунг, ты — его жена, неужели есть иное счастье? — нахально улыбаясь, спросила она, — ты получила власть, тебя боятся все в Ранхейме, а отец обзавелся девками.

— Ингельда, женщине помимо прочего, нужно любить кого-то, верить кому-то, быть любимой, — тихо прошептала Горлунг.

— Неужели ты несчастлива? — усмехнувшись, спросила Ингельда — ты, кто держит весь Ранхейм в подчинении, кто решает за всех, кто вертит отцом, не счастлива?

— Ингельда, ты помнишь свою тетку Прекрасу? — спросила Горлунг.

— Помню, как не помнить, — зло бросила Ингельда.

— Вот она счастлива, она всегда была счастливее меня, она не теряла веры, — глядя в даль, словно не видя дочь, сказала она.

— Она вместе со своим мужем живет приживалкой в Утгарде, и то отцовой милостью, — презрительно скривив губы, процедила Ингельда.

— Да, и она рада каждому дню, что прожит и надеется на каждый грядущий день, — грустно сказала Горлунг.

— А ты нет?

— Нет, надежды меня давно покинули. И всё из-за этого, как ты говоришь, дара. На деле это проклятие, что отнимает веру и силы, убивает в душе всё светлое, сеет лишь мрак и вседозволенность. Власть — есть то, что портит и развращает неподготовленных, и я, и ты к ней не готовы.

Дида удивленно смотрела на мать, никогда еще та не говорила так грустно и печально.

— То есть ты хочешь сказать, что тебе жаль первую жену отца? — коварно улыбнувшись, спросила Ингельда.

— Почему я должна её жалеть? — вскинув черную бровь, спросила Горлунг.

— Ты же убила её, ведь так, матушка? — спросила Ингельда.

Дида тихо вздохнула в углу покоя, у неё в голове не укладывались слова сестры.

— С чего ты это взяла? — спокойно спросила Горлунг.

— Я просто знаю и всё тут, я знаю, ведаю, чувствую, сколько крови на твоих руках, её кровь и кровь братьев отца, — прищурив глаза, сказала Ингельда, — иногда мне даже кажется, что руки твои багряные по самый локоть.

Горлунг молчала и лишь качала головой, расстроенная словами дочери. Видимо, и правду говорят, как аукнется, так и откликнется. Вот Ингельда и попрекнула её в преступлениях, убийствах страшных и коварных, что совершила она, возводя Олафа к власти, чтобы потом отнять её. Ингельда, та, которую она должна была воспитать другой, доброй и отзывчивой, борющейся со злом внутри себя, избрала своим кумиром именно её.