Полина Федорова - Полина Федорова

— Он не такой, — вырвалось у Насти, хотя она вовсе не хотела ничего рассказывать о себе Каховской. — Он — добрый.

— Так у тебя уже имеется жених? — снова посмотрела в глаза Анастасии Каховская. — Кто же он?

Настя молча опустила голову.

— Хорошо, не говори, я могу догадаться и сама, — сказала Александра Федоровна. — Его зовут… Дмитрий Васильевич Нератов. Ведь так?

Настя молча кивнула головой.

— Он что, уже сделал тебе предложение? Настя снова молча кивнула.

— А ты? — спросила Каховская и вместо ответа услышала плач. Тоненький, тихий, как плачут дети, когда их обидел кто-то из самых дорогих и близких людей.

— Ах ты Боже мой, — участливо вздохнула Александра Федоровна и обняла Настю. — Сиротинушка ты моя бедная.

Настя заревела уже в голос. Тонкие, резковатые черты лица Каховской вдруг смягчились, и она, едва сдерживаясь, дабы не составить компанию рыдающей Насте, произнесла срывающимся голосом:

— Ты что, влюблена?

— Не знаю, — еле слышно ответила Анастасия и только пуще заревела.

Две слезинки выкатились из глаз Каховской, оставив на щеках мокрые дорожки.

— Он м-мне даже… да-же с… сни-ил-ся, — срывающимся от плача голосом тихо произнесла Настя. — Д-давно, е… еще до на… нашей встре-ечи…

— Значит — это твоя судьба, — глухо, словно со дна колодца, ответила Каховская.

— Да? — вскинула на нее заплаканные глаза Анастасия.

— Да, — тихо ответила Александра Федоровна.

Плач Насти перешел в настоящие рыдания.

— Ничего, Настенька, ничего, — прошептала Каховская скривившимися от сдерживаемого плача губами, и прижала Настю к себе. — Я же здесь, я же с тобой…

Что нравится мужчинам в женщинах? Глаза, волосы, голос?

Несомненно.

Стройный стан, точеная ножка?

Обязательно.

Полная, но в меру, грудь?

Это уж как водится, только, говорят, есть мужчины, кои просто сходят с ума от груди еле намеченной, почти детской. Но это, судари мои, уже нечто немного нездоровое, хотя…

И, конечно же, внушает полнейшее доверие и вызывает вожделение обладательница аккуратной попки, чтобы она не висела, как монгольфьер с выпущенным воздухом, и не выдавалась назад крутыми арбузными полушариями. А как определить, хороша ли у дамы ножка и аккуратна ли попка, коли все сии прелести сокрыты под юбками, платьями и блузами? Мужчинам опытным узнать это нетрудно, и основные тому показатели есть два: узкие щиколотки и маленькие ступни. Ежели у дамы именно так, то и другие прелести, считай, на уровне. Ежели же ступни велики — и нога полна, и попка, прошу прощения, вовсе и не попка, а зад, а щиколотки широкие да толстые, так и вовсе — беда…

Вронский, конечно, все подобные науки знал и разбирался не только в теории, но и на практике, ибо естествоиспытателем был наипервейшим. Паче же иных нравились ему женщины доступные, на коих не надобно было тратить много времени и, которые обещали негу и блаженство взглядом или разговором с самой первой встречи, а также полные таковым противоположности, то бишь женщины на первый взгляд недоступные вовсе. На таковых времени Константину Львовичу было не жалко; он мог часами выжидать как бы нечаянной встречи с ними, задаривать подарками и засыпать комплиментами, и чем женщина казалась более недоступной, тем более возгорались к ней его интерес и желание.

Таковой оказалась и Настя. Все его обхаживания не давали никаких особых результатов, кроме того, что она стала привечать его немногим более других. Его подарки принимались, улыбки ему дарились, но не было даже намека на скорую близость. Вронский часами выстаивал возле театра в своей карете с гербами только лишь для того, чтобы раз, другой довезти Настю до ее дома, который теперь находился близ Патриарших прудов на тишайшей Спиридоновке.

Однажды, выйдя из театра на служебное крыльцо и спускаясь с покатых ступенек, Настя поскользнулась. Она бы и упала, не поддержи ее сильные мужские руки.

Чьи бы вы думали?

Конечно, Константина Львовича, который оказался тут как тут.

— Позвольте, я вас подвезу, — предложил Константин Львович и демонстративно предложил Анастасии свою руку крендельком. — Вы такая хрупкая, что ежели, не дай Бог, упадете, то обязательно что-нибудь повредите себе и не сможете какое-то время играть. Это совершенно недопустимо, потому как тем самым вы лишите публику удовольствия лицезреть вас на сцене, что станет нестерпимым ударом для всех ваших поклонников, и особенно для меня.