Полина Федорова: Восхитительный куш

— Как не быть. Только стрельнуть они не успели. Вылетел на поляну важный генерал на лихом коне и заарестовал всех именем амператора‑батюшки. Так‑то. Тапереча Иван Федорович с князем Волховским в каземате прохлаждаются, участи своей дожидают, — перёг ходя почти на былинный лад, закончил свой рассказ Пашка.

— Что же ты меня о дуэли не предупредил, изверг ты рода человеческого? — уже спокойнее, но все еще с грозными нотками в голосе спросила Голицына.

— Я не шпиен какой‑нибудь, — гордо выпятив грудь, ответил Пашка. — Мне барин строго‑настрого запретил энти секретные сведения разглашать. Даже самым что ни на есть разближайшим людям, — виновато глянул он на Нениллу. — Только в случае смертельного исхода велено было вам письмецо доставить. И все.

— Где письмо? Отдай его мне, — потребовала княгиня.

— Это не можно, — отступил к двери Пашка, — раз Бог дал и все живы.

— Вот что, друг любезный, — уперев руки в могучие бока и наступая на Пашку, вступила в разговор Ненилла, — делай, что барыня велит. Отдай письмо, иначе не видать тебе меня, как своих ушей.

Угроза возымела действие. Пашка растерянно потоптался, похлопал себя по карманам, потом нехотя вынул из‑за пазухи смятый конверт и протянул Ненилле, зачарованно глядя на ее румяные щеки и могучую грудь. Александра вскочила, выхватила письмо, чуть дрогнувшей рукой взломала красную печать и вынула небольшой листочек веленевой бумаги, на которой крупным, уверенным почерком было выведено лишь несколько строк: «Сашенька, вы самое неожиданное и прекрасное, что случилось в моей жизни. Я любил вас. Будьте счастливы.

Ваш Иван Тауберг». Александра прижала письмо к груди и расплакалась навзрыд, не стесняясь и не сдерживая себя. Тут же она оказалась в уютных объятиях Нениллы, которая принялась нежно поглаживать ее по голове и спине, шептать что‑то бессмысленное и успокоительное. Слезы уносили тревоги и страхи, смывали тягостное ожидание несчастья и напряжение последних часов, оставляя после себя звенящую пустоту. И где‑то в недрах этого пространства зародилось движение, еще не мысль, еще не чувство, скорее, предвкушение, неясное, робкое — тень надежды, что все в ее жизни будет теперь хорошо, все как‑то устроится, главное, он жив, и он любит ее.

По вестибюлю послышались тяжелые шаги, позвякивание шпор, дверь в гостиную распахнулась.

— Батюшки святы, Иван Федорович! — радостно воскликнул Пашка.

Александра подняла глаза и в дверном проеме увидела Тауберга. Как листок, подхваченный бурным порывом ветра, она метнулась к нему, охватила руками, и новый поток слез хлынул из ее глаз. Тауберг несколько растерянно обнял ее вздрагивающие плечи.

— Что здесь произошло? — глянул он на камердинера.

— Так оне… это… о дуэли прознали, — смущенно ответил Пашка.

— Прознали, — недовольно повторил Иван. — Ладно, ступайте, оставьте нас одних.

Когда дверь за сей вездесущей парочкой закрылась, Тауберг подвел все еще всхлипывавшую Александру к дивану, осторожно усадил и сам устроился рядом.

— Александра Аркадьевна, — тихо позвал он, — дорогая, все завершилось благополучно. Князь Голицын жив и здоров.

Она подняла к нему заплаканное лицо с опухшими и покрасневшими глазами и носиком.

— Да какое мне дело до князя, — хрипловатым от слез голосом прошептала она. — Как вы могли так рисковать собой? Никогда, слышите, никогда так больше меня не пугайте. Себя не жаль, так хоть меня пожалейте.

Он промолчал, памятуя фразу Голицына при расставании: «Наше с вами дельце еще не окончено», наклонился и поцеловал мягкие солоноватые от слез губы. Она раскрылась ему навстречу просто и бесхитростно, отдавая всю себя в этом поцелуе. Тауберг остро ощутил ее мягкость, манящую женственность и не менее остро собственное желание сделать ее своей. Навсегда.

— Когда вы так близко, я теряю голову, — отодвинулась от него Александра. — А мне кажется, что нам надо кое‑что обсудить, — она показала ему измятый листочек бумаги, в котором он узнал свое письмо, писанное перед дуэлью.

— Ну и болван этот Пашка, — усмехнулся Иван.

— Ты хочешь отказаться от своих слов? — встревожилась Александра.

— Ни за что в жизни, любимая, — отозвался он.

— Тогда объясни мне, что произошло. Начнем с самого простого. Где ты был?

«Хороший вопрос», — подумал Тауберг.

Короток зимний день. Чуть приподнимется солнышко над небосклоном, как тут же вниз и катится. Казалось, вот только что шел ты по искрящемуся белому снегу, глядь, голубые тени сугроба становятся все гуще и гаснущий закат уже окрасил все вокруг сначала розовым, потом тревожным багровым цветом. В синих сумерках, как светляки, загораются масляные лампы, выстраиваясь в волшебную нить, что манит человека с воображением романтическим пойти вслед за ней, обещая нечто таинственное и доселе неизведанное.