Анна О’Брайен - Меч и корона

— Я привез вам дары, госпожа моя, дабы выразить свое почтение. — Он жестом подозвал одного из своих слуг и велел открыть небольшой сундучок, оправленный в золото. — Мой отец счел это подходящим подарком для невесты.

Его отец счел…

Если я и испытала разочарование, то ничем его не выдала. Не показала, как отношусь к подобному выбору украшений для юной невесты. В сундучке свернулась кольцами тяжелая золотая цепь. Брошь-заколка для мантии. Тяжелые браслеты в том же стиле. Все это, вне всякого сомнения, очень дорогое, украшенное великолепными неограненными камнями величиной с голубиное яйцо, но слишком тяжелое, годное для мужчины едва ли не больше, чем для женщины. И чувствовалось в этих украшениях что-то северное, они были лишены той тонкости, изящества форм, к которым я привыкла. А золотые цепи, подумалось мне, нужны, чтобы приковать меня к этому браку. Я быстренько задушила эту мысль и выразила принцу благодарность.

— Рубины ценятся больше других самоцветов, — бесхитростно сообщил мне Людовик. — Они предохраняют владельца от действия яда.

Яда? Он что, полагает, что меня отравят в моих собственных владениях? Или в Париже? Хотелось бы спросить его об этом. Да, и рубины — рыжеволосой женщине! Как неудачно. И еще немаловажный вопрос: отчего же принц не выбирал их сам для женщины, на которой собирается жениться?

Как вообще может статься, что подарок никуда не годится сразу по множеству причин?

— Я стану бережно хранить эти подарки, — учтиво ответила я. Мое воспитание было выше всяких похвал. — У меня тоже есть подарок для вас, господин мой.

Я выбирала долго и упорно. Что подарить мужчине по случаю нашей свадьбы? Уж не меч — это слишком прямолинейно. Жеребца? Возможно. Мысль о драгоценностях я отвергла. Наконец, остановилась на чем-то долговечном, прекрасном, на предмете большой ценности, который станет напоминать Людовику об этом мгновении всякий раз, как его взгляд упадет на подарок.

Он стоял на столе рядом с кувшином вина, завернутый в шелк. Легким касанием руки я распустила завязки и открыла взору действительно прекрасный образец мастерской работы, хранившийся в сокровищнице герцогов Аквитанских. То была редчайшая старинная ваза из горного хрусталя, украшенная золотой филигранью и усаженная жемчугами. В солнечных лучах хрусталь горел своим собственным огнем.

Людовик с торжественным выражением лица коснулся ее пальцем.

— Она прекрасна, госпожа, но не прекраснее вас.

И все. Он не взял вазу в руки, вообще больше не взглянул на нее. Она пришлась ему не по вкусу? Как могла такая искусно сработанная лучшими мастерами вещь не вызвать восхищения? Да она же словно громко требовала, чтобы ее взяли в руки, ощутили гладкость хрустальных граней, согрели теплом ладоней! Я почувствовала, как хмурятся брови, и изо всех сил старалась сдержаться.

Да он не смотрит на вазу потому, что не в силах оторвать глаз от тебя самой! Ты этим должна гордиться.

Да, верно.

Людовик снова взял мою руку, крепко сжал ее между своих ладоней, словно собирался меня уговаривать:

— Мы должны сочетаться браком без промедления. Мне необходимо возвращаться в Париж, как только мы все устроим здесь.

Ой! Так скоро! Мне осталось в Аквитании еще меньше дней, чем я полагала.

— Я надеялась показать вам аквитанское гостеприимство, господин мой, — возразила я. — Мы можем не торопиться. Разве вам не хочется познакомиться со своими новыми владениями, с новыми подданными? Что за нужда так торопиться?

Людовик подался вперед, наши лица оказались совсем близко. Он заговорил тихим голосом. На какое-то мгновение мне показалось, что он собирается поцеловать меня по-настоящему, и я даже застыла от такой смелости. Ничего подобного!

— Значит, ваши сеньоры так миролюбивы и гостеприимны по отношению к франкскому принцу? — спросил он, и я ощутила его теплое дыхание на своей щеке. — Вот уж не думаю. Аббату Сюжеру очень не хочется задерживаться здесь сверх необходимого.

— Мои вассалы не враждебны, — осторожно заметила я, слегка растерявшись от его откровенности и не желая признавать, что примут его в лучшем случае без восторга. — Просто они еще вас не знают.

Людовик тут же улыбнулся:

— Тогда я поговорю с ними и склоню на свою сторону. Я буду справедливым сюзереном. Не сомневаюсь, что на это они согласятся.

Действительно ли он был так наивен? Так бесхитростен?

— Они явятся сюда и принесут вам присягу вассальной верности, — пообещала я ему. — Их уже призвали.