Евгения Марлитт - Вересковая принцесса

— Ах этот ребёнок! Бросить башмаки на берегу! Совершенно новые башмаки! — воскликнул Хайнц, качая головой. — Что скажет на это Илзе? — добавил он с боязливой заботой.

— Чьё это дитя, которое мы видели на холме? — мягким голосом спросил господин в коричневой шляпе.

— Она из Диркхофа, господин.

— Ну да — но как её зовут?

Хайнц сдвинул шляпу набекрень и почесал за ухом. Я видела, как в его мозгу зарождается ответ — он, очевидно, вспомнил тот ужасный момент, когда я наступила ему на ногу — о, Хайнц сумеет ответить как надо!

— Ну, господин, Илзе зовёт её «дитя», и я говорю…

— Принцесса, — дополнил молодой господин в том же важном тоне, что и мой уклончивый друг. Как давеча находку из кургана, он держал сейчас на весу мой маленький уродливый башмак — на сей раз, правда, небрежно-иронически покачивая им в воздухе.

— Ах, дамы с пустоши предпочитают твёрдо ступать по земле! — сказал он господину в коричневой шляпе. — Шарлотта должна увидеть это изящную туфельку, дядя! Я бы с удовольствием принёс ей это!

— Прекрати, Дагоберт, — строго ответил тот, а Хайнц вскричал:

— О нет, господин… Боже мой, что скажет Илзе! Совершенно новые башмаки!

— Брр… Эта Илзе мне кажется каким-то драконом, охраняющим босоногую принцессу… Вуаля! — и молодой господин выпустил башмак из рук. Тот со стуком упал на землю, а насмешник демонстративно похлопал ладонями, как бы отряхивая пыль со своих перчаток.

Господа попрощались с Хайнцем и пошли дальше, а мой старый друг принялся старательно засовывать несчастные башмаки в широкие карманы своей куртки. За башмаками последовали чулки, которые Хайнц, покачивая головой, обнаружил висящими на ветке. Закончив с этим, Хайнц торопливо зашагал в Диркхоф.

Я ещё некоторое время оставалась в своём укрытии, прислушиваясь к удаляющимся шагам чужаков; вскорости их звуки стихли на мягком лугу. Я была очень взволнована; в то время я не могла понять, что за чувство сжимает мне горло и заставляет бороться с непрошеными слезами — чувство, которому я тем не менее со страстью отдалась — это была злость, мстительная злость… «Как глупо!» — пробормотала я сквозь зубы, когда услышала дипломатичный ответ Хайнца — он ведь мог теперь спокойно сказать, что доктор фон Зассен — мой отец; но нет, он решил проявить соломонову мудрость, и я была на него ужасно сердита.

Я покинула своё укрытие. Над Диркхофом больше не курились дымы; Илзе давно пересыпала картофель в миску; на моей тарелке сейчас лежат, конечно, самые лучшие картофелины, очищенные, золотистые, а рядом стоит полный стакан сладкого, жирного молока — Илзе меня баловала, пускай и с самым строгим выражением лица… И сейчас она, конечно, ждала меня; но я не спешила домой; я должна была вначале посмотреть, в каком состоянии чужаки оставили бедный развороченный холм.

Курган выглядел лучше, чем я ожидала. Плита была задвинута на прежнее место; даже срытый слой земли был снова насыпан сверху, и черепки урны исчезли. Лишь вырванный с корнем кустарник валялся повсюду, оставленный умирать, да из песчаной прогалины у подошвы холма поднималась бледная дымка пепла, а под веткой дрока лежала коричневая кость, навсегда отделённая от других костей, которые, во всяком случае, были возвращены назад земле.

Я бережно подняла её — молодой господин был прав, в кургане покоились далеко не богатыри. Возможно, предмет в моей руке был действительно фалангой пальца — некогда изящного, с атласной кожей, — от одного движения которого зависело, наверное, благополучие или несчастье многих людей. Я поднялась на холм и закопала кость под сосной. Милое старое дерево укрыло эту импровизированную могилу своими пышными лапами — кто знает, может, оно и само сегодня получило смертельный удар!

Обняв рукою ствол сосны, я глядела вниз, туда, где ручей поворачивает к лесу… Как странно, что сейчас там шли люди ! Люди на этой торжественно-тихой бурой равнине, над которой лишь хищные птицы парят на головокружительной высоте… Люди появились и исчезли, спеша назад, в мир — в мир!.. Когда-то и я была там. Для меня мир в то время состоял из большой тёмной комнаты и маленького садика между четырьмя высокими домами, а из калейдоскопа лиц этого самого «мира» я разглядела вблизи лишь несколько. В той тёмной комнате я провела первые три года моей жизни… Жидкие пепельно-седые локоны обрамляли одно из тех лиц — его моя память сохранила наиболее отчётливо. Я могла хоть сейчас нарисовать зеленоватые тени под тоскливыми глазами, курносый нос, словно вытесанный топором, серую безжизненную кожу. Это была фройляйн Штрайт, моя воспитательница. Другое лицо парило бледной воздушной тенью в глубине моих воспоминаний. Эти воспоминания редко посещали меня, но стоило мне услышать шелест шёлка, как они всплывали смутным видением из глубин моей памяти, и я слышала раздражённый голос: «Дитя, ты действуешь мне на нервы!». Злиться и нервничать — эти слова казались мне тогда синонимами. Шелестящая шелками фигура, изредка мелькавшая в тёмной комнате и лишь однажды положившая мягкую, горячую ладонь на мою голову, была для фройляйн Штрайт «сударыней», а я должна была говорить «мама».