Ине Лоренс - Ханская дочь. Любовь в неволе

Никогда прежде Сирин не чувствовала такого пронзительного одиночества, даже после смерти матери тоска была приглушеннее. Ее не все любили, но даже ругань Зейны, вечно недовольной другими женами и дочерьми хана, звучала бы сейчас для Сирин музыкой. Как было бы сладко сейчас сидеть в юрте, выделывая из козьей шкуры полоски тонкой кожи. Она всегда ненавидела эту работу, но даже это было лучше, чем ее нынешнее положение. Русские гнали ее через всю страну, как украденную лошадь.

Она знала, чего можно ждать от этого народа. Они все были неверными, разбойниками и убийцами, а их великий хан, называемый «царь», каждое утро съедал жареную человечью голову на завтрак, запивая ее кровью убитого пленника, а из мяса пленника царю готовили на обед кебаб. Сирин тряслась от ужаса, когда купцы, приезжавшие в орду, начинали рассказывать такие истории, и молилась про себя о том, чтобы не попасть в пасть этому чудовищу.

Но уже через несколько часов она забыла об этом, столкнувшись с новой проблемой — мочевой пузырь был полон, и она уже хотела крикнуть Ване, что нужно остановиться. Но тут ей пришло в голову, что мужчине не позволят отойти в сторону. Она тоскливо огляделась, вокруг была степь, гладкая и абсолютно ровная, без единой ложбины или куста, где можно было бы укрыться. Они всё ехали и ехали, и казалось, что терпеть ей придется до вечера, и она мысленно проклинала русских, Зейну и даже отца, который был причиной всего этого. Через некоторое время показалась ложбина, поросшая чахлым кустарником. К великой радости Сирин, Ваня приказал спешиться на отдых. Со всем возможным проворством она спрыгнула с лошади и бросилась в сторону.

— Эй, малый, ты куда это? — крикнул один из казаков.

— Оставь парня в покое, — со смехом остановил его Ваня, — без коня он далеко не убежит.

Однако сам вахмистр остался стоять на краю ложбины. Наконец появился Бахадур и поплелся в сторону лагеря. Ваня довольно отметил, что заложник даже не сделал попытки убежать.

После этого казаки уже не следили за Сирин так пристально, и проблем с отправлением потребностей не возникало. По ночам она закутывалась в плащ с головой и ложилась возле огня, по-прежнему держа руку на эфесе сабли, хотя вблизи не пробегало даже мыши. Днем маленький отряд ехал по бесконечной, тягуче однообразной степи, монотонность которой лишь изредка нарушали колючие кустарники или тощий лесок.

Поначалу Сирин еще считала, сколько ручьев осталось позади, но с тех пор как они ушли с пастбищ, принадлежащих ее народу, она отгоняла прочь всякие мысли о родине, но иногда ей не удавалось отрешиться полностью, и тогда жгучие слезы начинали гореть в глазах. Чтобы справиться с собой, она начинала думать, что может ждать ее в чужой стороне.

Когда она пристала к Кицаку с расспросами о русских, он смог рассказать ей совсем немного: уже давно они посылали казачьи отряды, чтобы взимать с племен ясак. Царские люди обращались с жителями сибирских племен как с рабами. Неудивительно, что в ответ они видели страх и ненависть. Племени Монгура до сих пор удавалось оставаться в стороне от этого — но теперь, конечно, все менялось.

После рассказов Кицака Сирин еще пристальнее наблюдала за казаками, которые пугали ее грубыми голосами и громким хохотом.

Приглядывалась она и к вахмистру, пытаясь понять, насколько он опаснее этих царских псов, вздрагивая и сжимаясь каждый раз, когда он напускался на своих людей, наводя порядок. Она отваживалась заговорить, только если без этого было не обойтись, и была счастлива, когда они наконец достигли Карасука, маленькой крепости на берегу почти высохшего озера. Этот городок отличался и от ее родного селения, и от всех, где она бывала раньше. Дома здесь были деревянными, а саму крепость окружал высокий укрепленный частокол, он охватывал дома ровным треугольником, по углам которого возвышались деревянные же башни, оттуда была видна степь на много верст вокруг. Внутри городка тоже стояла башня, но не такая, как караульные, — выше и уже, ее увенчивал купол в форме луковицы и странное сооружение из трех жердей — одной вертикальной и двух поперечных. Сирин вспомнила, как мать тайком чертила такую же фигуру на песке и объясняла, что это крест, символ ее религии. Потом, незадолго до смерти матери, одна из женщин услышала их беседу и нашептала об этом Монгуру, и их жестоко наказали.

Отряд приблизился к воротам, возле которых стояло несколько солдат. У них на головах были смешные круглые шапки, а вместо кафтанов они носили короткие зеленые куртки. Каждый держал в руках ружье — такое же, как то, что отец однажды выменял у русского купца, только у этих на конце был приделан заостренный клинок, так что чем-то они походили на копья. Сирин удивилась — неужели эти русские настолько дикие, что не знают, для чего нужны ружья, но, подъехав ближе, увидела, что клинки не выходят прямо из стволов, а прикреплены к ним. Она с трудом представляла себе, как они умудряются обращаться с таким оружием, не задевая друг друга, и решила, что русские — очень странный народ.