Жюльетта Бенцони: Марианна в огненном венке. Книга 2

Но ты, Марианна, когда ты узнала правду?

Тогда она заговорила. Повторив недавний рассказ Жоливалю, она дополнила его всем, что хранила в памяти и душе, чувствуя при этом невыразимое облегчение.

Она описала все: ночь у Ревекки, требования князя, пребывание во дворце Морузи, соглашение между ней и ее супругом, козни английского посла, гостеприимство, оказанное ей во дворце на берегу Босфора, и, наконец, внезапный отъезд князя с ребенком, которого он посчитал отвергнутым матерью как раз в тот момент, когда в ней пробудилась материнская любовь. Она рассказала так же, как боялась реакции Язона, если бы он узнал, что она вышла замуж за черного…

— Мы решили расстаться, — добавила она, — зачем же в таком случае сообщать тебе об этом и рисковать еще больше разгневать тебя?..

Он невесело улыбнулся.

— Разгневать меня? Значит, в твоих глазах я всего лишь работорговец? — сказал он с горечью. — И ты, очевидно, никогда не поймешь, что в отношении этих негров, среди которых я провел юность и которым я обязан лучшими минутами детства, я считаю вполне нормальным быть их хозяином и все-таки любить их? Что касается его…

— Да, скажи мне, что ты испытываешь, когда думаешь о нем?

— Я не могу сказать определенно. Некоторую симпатию… уважение за его мужество и самоотречение. Но также и гнев… и ревность. Он слишком велик, этот человек! Слишком благороден, слишком далек от других, простых искателей приключений, как я… слишком красив также! И кроме того, он, несмотря ни на что, твой супруг. Ты носишь его имя перед Богом и людьми.

Наконец, у него твой ребенок, частица твоей плоти… частица тебя! Видишь ли, иногда бывают моменты, когда я думаю, что этому великому добровольному мученику чертовски везет…

В голосе моряка внезапно послышалась грусть, такая тяжелая и горькая, что она потрясла Марианну. Инстинктивно она покрепче прижалась к нему. Никогда еще, как в эти мгновения, она не ощущала, насколько она близка ему и до какой степени любит его. Она принадлежала ему безраздельно и, несмотря на все, что она выстрадала из-за него, она ни за что в мире не хотела, чтобы все произошло иначе, ибо страдания и слезы укрепляют любовь…

Пощипывая губами твердые мускулы на его шее, она пылко прошептала:

— Не думай больше об этом, умоляю тебя. Забудь все… Я же сказала тебе, что не останусь женой князя.

Мы разведемся. Он полностью согласен, и между свободой и мной осталась только благодаря новым императорским законам простая формальность. Теперь я буду иметь право быть с тобой навсегда. Весь этот кусок жизни исчезнет из моей памяти, как дурной сон…

— А ребенок? Он тоже исчезнет?

Она отстранилась от него, словно он ее ударил. И ему сейчас же показалось, что под нежной кожей молодой женщины каждый мускул напрягся и окаменел. Но так было только мгновение. Глубоко вздохнув, она снова прижалась к нему, обняв изо всех сил в примитивной потребности ощутить реальность их существования вдвоем, долго не отрывала губ от его рта, затем еще раз вздохнула.

— Сколько себя помню, я знала, мне кажется, что никакая радость, никакое счастье не приходит само собой и рано или поздно за все приходится платить. Этому научил меня, когда я была еще совсем маленькой, старый Добс, конюший в Селтоне.

— Конюший-философ?

— Философ — слишком громко сказано. Это был забавный добряк, полный нажитых с годами мудрости и здравого смысла, малоразговорчивый и выражавшийся главным образом пословицами и поговорками, собранными по всему свету, ибо в молодости он служил матросом, в основном у адмирала Корнуэлса. Однажды, когда я хотела во что бы то ни стало поехать на Огненной Птице — самой красивой и самой пугливой из наших лошадей, и когда я начала наливаться гневом из-за того, что он мешал мне это сделать, Добс вынул изо рта постоянно торчавшую там трубку и совершенно спокойно сказал мне:

«Если вы собираетесь сломать ногу или даже обе, хотя на их месте может оказаться и голова, валяйте, мисс Марианна. Это ваше дело! Видите ли, я недавно где-то услышал интересную поговорку:» Ты можешь взять все, что пожелаешь, — сказал, показывая человеку все радости земные, Господь, — но потом не забудь заплатить!..«

— И… ты поехала на Огненной Птице?

— Нет, конечно! Но я навсегда запомнила слова старого Добса, в справедливости которых неоднократно убеждалась. И я пришла к мысли, что ребенок является ценой, которую я должна заплатить за право любить и жить рядом с тобой. О, могу тебе признаться: вскоре после его рождения я сгорала от желания просить князя отдать его мне. И до такой степени, что я даже думала увезти его без разрешения, но это было бы несправедливо, жестоко, поскольку именно князь хотел его, а я отказывалась… Малыш является единственной надеждой, единственным счастьем сознательно принесенной в жертву жизни…