Мишель Моран: Дочь Клеопатры

— Мальчишка, — промолвила мать, не взглянув на меня. — Решил отобрать у Антония половину Рима, глупец. Юлий был величайшим из мужей, но даже его нашли мертвым в Сенате.

— Я думала, наш отец — величайший из римских мужей.

Она обернулась. Ее светло-карие очи сияли почти как золото.

— Юлий ценил свою власть превыше всего. А твой отец любит лишь вино и гонки на колесницах.

— И тебя.

Уголки ее губ изогнулись книзу.

— Да.

Мама уже снова смотрела на волны. В первый раз вода решила судьбу нашей династии, когда погиб Александр Македонский. Империя начала распадаться, и его сводный брат Птолемей отплыл в Египет и облек себя царской властью. И вот теперь то же самое море сменило милость на гнев.

— Я велела сказать Октавиану, что готова к переговорам. Даже послала ему свой скипетр, но не дождалась ответа. Значит, Фивы не будут восстановлены. — Мама всегда мечтала возродить этот город, за шестнадцать лет до ее рождения разрушенный рукой Птолемея Девятого в наказание за бунт горожан. — Сегодня мой последний день на египетском троне.

Меня испугал ее обреченный голос.

— На что же нам остается надеяться?

— Говорят, Октавиана растила сестра Юлия. Может быть, он еще пожелает, чтобы сын Юлия взошел на престол.

— Как по-твоему, где сейчас Цезарион?

Я знала, что в это мгновение перед ее мысленным взором возникли его широкие плечи и чарующая улыбка.

— В городе Веронике, с наставником, ожидает ближайшего корабля на Индию, — с надеждой проговорила она.

После битвы при Акции старшему брату пришлось бежать, а просватанной за Александра царевне Иотапе — вернуться в Мидию. Нас разметало ветром, словно листья. Увидев мой взгляд, мама сняла с шеи ожерелье из розовых жемчужин.

— Оно защищает от всякого зла, Селена. Теперь пусть оберегает тебя.

Я почувствовала, как на грудь опустилась холодная золотая подвеска с маленькими ониксами.

Тут мама резко выпрямилась.

— Что там?

Я затаила дыхание. Сквозь грохот прибоя до нас доносились удары в дверь.

— Это он?! — воскликнула мама, и я проследовала за краем ее лазурной туники вниз по лестнице.

Александр с посеревшим лицом застыл у двери.

— Нет, это наш отец, — вымолвил он и почему-то вытянул руки, будто не желал подпускать нас ближе. — Он пытался покончить с собой. Он умирает, мама!

— Антоний! — закричала она, прижимаясь лицом к железной решетке. — Антоний, что ты наделал!

Ответа мы с Александром не расслышали. Мать покачала головой и проговорила:

— Не могу. Если дверь открыть, любой из твоих солдат захватит нас ради выкупа.

— Пожалуйста! — взмолился мой брат. — Он умирает!

— Открывать нельзя… — начала Хармион.

— Так ведь есть окно! — воскликнула я.

Мама уже бежала вверх по ступеням, и мы пятеро следовали за ней по пятам. Мавзолей был еще не достроен — кто знал, что в нем так быстро возникнет нужда? Всюду лежали оставленные строителями рабочие инструменты, и мать приказала:

— Александр, веревку!

А сама распахнула решетчатые ставни окна, выходящего на храм Исиды. Внизу волны бились о створки восточных окон. Не могу сказать, как быстро ей удалось совершить невообразимое. Конечно, с помощью Ирады и Александра. В общем, едва лишь окровавленные носилки с отцом привязали к веревке, мать подняла его на второй этаж и, втащив, положила на пол мавзолея.

Я застыла, прижавшись к мраморной стене спиной. Умолкли радостные крики чаек, и моря не стало, и не было больше ни слуг, ни даже солдат. Остался один отец — и рана меж ребер, там, где он пронзил себя собственным клинком. До слуха долетало судорожное дыхание брата, но самого его я не видела. Потому что смотрела на руки матери, обагрившиеся от прикосновения к отцовским одеждам.

— Антоний! — воскликнула она. — Антоний! — И прижалась щекой к его груди. — Знаешь ли, что посулил Октавиан после битвы при Акции? Что не станет посягать на египетский престол, если только по моему приказу тебя убьют. Но я не сделала этого! Слышишь, не сделала! — Мама уже была близка к припадку. — И вот… что же ты натворил!

У него задрожали веки. Я никогда не видела, чтобы отец испытывал боль. Он был воплощенным Дионисом, чем-то большим, чем жизнь, и ни один мужчина не мог с ним сравниться ни ростом, ни быстротой движений, ни силой. Отец хохотал громче всех и шире всех улыбался. Но сегодня на прекрасном загорелом лице не было ни кровинки, а волосы взмокли от пота. Отца было трудно узнать без греческих одеяний и золотой короны в виде листьев плюща; скорее он походил на простого смертного, на римского легионера, который еле ворочает языком.