Дженнифер Блейк - Зов сердца

— А как насчет месье Лемонье?

— Простите?

— Ваша неловкость опечалила бы его не меньше.

— Да, да. Теперь будьте так добры отойти.

— Почему?

Она не могла оставить Лемонье на милость доктора. Взглянув на лезвие скальпеля с ржавыми пятнами, она ощутила непонятную дрожь, как будто нож должен был вонзиться в ее тело.

— Вы побледнели, мадемуазель. Вид крови многим противопоказан, и мне не хотелось бы приводить вас в чувство.

— Это не от крови, а от вашего скальпеля, — отозвалась она. — Вы уверены, что еще одно кровопускание необходимо? Он и так уже потерял много крови.

Доктор, маленький человечек в огромном парике с затянутой в сетку косичкой, выпрямился.

— Вы ставите под сомнение мой способ лечения, мадемуазель?

Сирен не сдавалась.

— Если это необходимо…

Доктор отвернулся и побросал свои инструменты обратно в саквояж.

— Я этого не потерплю. Или вы уйдете, мадемуазель, или я.

Сирен посмотрела в другую комнату, но Бретоны занимались своими делами, как будто не замечая возникшего конфликта. От них ей помощи не дождаться. На нее ложилась ответственность за человека на этой постели. Она повернулась к доктору и скрестила руки на груди.

— Вы поступите так, как должны поступить, и я тоже.

— Прекрасно. Это будет на вашей совести. Я ухожу.

Доктор взял свой саквояж и вышел, широко шагая, расправив плечи и вздернув голову. Через секунду лодка осела и снова всплыла — он сошел на берег.

Сирен с замиранием сердца смотрела на Лемонье. Она лечила Бретонов, когда они изредка болели, например, когда у Пьера случались приступы малярии или когда кто-нибудь из них зашибал палец или злоупотреблял выпивкой, но она понятия не имела, что делать при более серьезных травмах. У нее были кое-какие травы, купленные на рынке у женщин индейского племени чокто, хотя она не слишком верила в их силу. Рене Лемонье был крепким человеком и, если бы раны не загноились, несомненно, поправился бы с ней или без нее. И все же страшно было думать, что его жизнь находится в ее руках.

С наступлением вечера в комнатке становилось темнее и прохладнее. Сирен присела возле лежанки и накрыла стеганым одеялом руки больного. Она склонилась над ним, чтобы подвернуть одеяло под плечо, и в этот момент он заговорил.

Я у вас в долгу, мадемуазель. Я как раз прикидывал, перерезать ли этому напыщенному господинчику глотку его же грязным ножом или просто сломать ему руку, и сомневался, хватит ли у меня хоть на что-нибудь сил.

Она поспешно откинулась назад.

— Вы пришли в себя!

— Почти, — согласился он, не открывая глаз.

— Она с трудом овладела собой.

— Вы не должны тратить силы на разговоры. У меня там варится мясной бульон. Подождите, сейчас принесу.

Тень улыбки скользнула по его лицу.

— На меньшее я не гожусь, и уж, определенно… на большее тоже.

Ну, разумеется, как это ей пришло в голову сказать такую глупость? Она налила бульон в деревянную миску, в спешке выплеснув половину. Она никак не могла отыскать ложку и чистое полотенце, чтобы постелить вместо салфетки, а когда пошла обратно к загородке, чуть не налетела на груду перепутанных сетей рядом с табуреткой Жана.

— Осторожно, — сказал Жан предостерегающе, но со скрытым удовольствием.

Сирен взяла себя в руки. Что это с ней? Лемонье вовсе не умрет, если она не даст ему бульон сию же секунду. Замечательно, что он ожил, но вряд ли стоило из-за этого терять хладнокровие.

— Он очнулся, — сказала она как можно более будничным голосом.

Жан широко раскрыл глаза.

— Кто?

— Прекрасно знаете, кто! Лемонье. — Она бросила на него испепеляющий взгляд.

— Никогда бы не догадался.

Она прошла мимо, не говоря больше ни слова и не посмотрев на остальных, хотя чувствовала-на себе их взгляды, когда уходила за занавеску.

Рене лежал, повернув голову к входу. Он наблюдал, как она ставит миску и берет подушку, чтобы подложить ему под голову и плечи. Когда она зачерпнула ложку дымящейся жидкости и поднесла к нему, он посмотрел на ложку, потом на нее и открыл рот.

Его не кормили с ложки с тех пор, как пятилетним ребенком он болел корью. Ощущение было странным, но не противным. Он понимал, что должен бы протестовать, но не находил сил. Что-то волновало его в этой женщине, так непринужденно поившей его бульоном. Она не носила чепца, головного убора, который обычно прикрывал женские волосы днем, — это признак распущенности. И хотя сейчас на ней поверх рубашки был надет полосатый корсаж, ему казалось, что он помнит ее без него, и помнит, как сквозь ткань просвечивал нежно-розовый сосок. Она находилась с ним наедине, в этой комнатке, где он лежал под одеялом голый, как новорожденный младенец, и ничем не выдавала своего волнения. В таком случае, она, должно быть, была чем-то вроде шлюхи.