Анн Голон: Анжелика

Порывшись снова в своих многочисленных карманах, мэтр Обен достал маленький пузырек.

— Секрет этого зелья раскрыл мне отец, а ему — его дядя, который был палачом при Генрихе IV. Мне его тайно готовит один аптекарь, мой приятель, а я в обмен даю ему черепа, из которых он делает какой-то там чудодейственный порошок. Аптекарь уверяет, что порошок излечивает болезни почек и апоплексию, но для него нужен череп только молодого человека, погибшего насильственной смертью. А впрочем… это его дело. Я ему даю один или два черепа, а он мне — без лишних разговоров зелье. Когда я наливаю несколько капель зелья смертнику, тот сразу становится молодцом, потому что притупляются чувства. Правда, я даю это зелье только тем, чьи родственники мне платят. Но все равно, господин аббат, я оказываю им большую услугу, разве не так?

Анжелика с изумлением слушала его. Палач повернулся к ней:

— Хотите, я дам ему немного зелья завтра утром?

Она с трудом выдавила из себя побелевшими губами:

— Я… У меня нет больше денег. — Ладно, это войдет в общую плату, — ответил мэтр Обен, подбрасывая кошелек на ладони.

Он придвинул к себе Серебряный ларец и положил в него кошелек.

Пробормотав что-то на прощанье, Анжелика направилась к двери и вышла.

Ее тошнило. У нее болела поясница и непривычно ломило все тело. На площади царило прежнее оживление, слышались крики и смех, и после тяжелой, гнетущей обстановки в доме палача у нее даже стало немного легче на душе.

Несмотря на мороз, двери лавок были раскрыты настежь. Хозяева, стоя на пороге, как всегда в этот час, переговаривались друг с другом. Стражники сняли с позорного столба вора и теперь вели его в тюрьму Шатле, а ватага ребятишек бежала за ними, забрасывая их снежками.

Анжелика услышала за собой чьи-то торопливые шаги. Запыхавшись, ее нагнал молодой аббат.

— Сестра моя… бедная сестра моя, — пробормотал он. — Я не мог оставить вас одну в таком состоянии.

Анжелика резко отпрянула. При слабом свете фонаря одной из лавок аббат с ужасом увидел обращенное к нему прозрачное, без кровинки лицо, на котором лишь горели каким-то фосфорическим светом зеленые глаза.

— Оставьте меня, — жестким голосом сказала Анжелика. — Вы ничем не можете мне помочь.

— Молитесь богу, сестра моя…

— Во имя вашего бога завтра сожгут моего ни в чем не повинного мужа.

— Сестра моя, не усугубляйте свои страдания, ропща против неба. Вспомните, во имя бога распяли Иисуса Христа.

— Я сойду с ума от вашего вздора! — крикнула Анжелика пронзительным голосом, который, показалось ей, шел откуда-то со стороны. — Но я не успокоюсь, пока сама не покараю одного из ваших «служителей божьих», и он не погибнет в таких же страшных муках!

Она прислонилась к стене, закрыла лицо руками, и тело ее затряслось от рыданий.

— Вы его увидите… скажите ему, что я его люблю, люблю… Скажите ему… О, скажите, что я была с ним счастлива. И еще… спросите, как мне назвать ребенка, который должен родиться.

— Хорошо, сестра моя.

Он попытался взять ее руку, но она выдернула ее и пошла вперед.

Священник понял, что идти за нею бессмысленно. Согнувшись, словно бремя человеческого горя совсем придавило его, он зашагал по улочкам, где еще витала тень господина Венсана.

Анжелика торопливо шла по направлению к Тамплю. Ей казалось, что у нее шумит в ушах, потому что ей все время слышалось, будто вокруг кричат: «Пейрак! Пейрак!»

В конце концов она остановилась. Нет, это не мерещится ей.

…А сатане одному сполна За красоту награда дана…

Взобравшись на каменную тумбу, которые служат всадникам для того, чтобы удобнее было вскочить в седло, худой мальчишка хриплым голосом горланил последние куплеты какой-то песенки, пачку оттисков которой он зажал под мышкой.

Анжелика вернулась и попросила дать ей песенку. Напечатанная на листе грубой бумаги, она еще пахла типографской краской. На улице было слишком темно, чтобы читать, и Анжелика, сложив листок, снова пустилась в путь. По мере того как она приближалась к Тамплю, мысли ее возвращались к Флоримону. Он стал теперь таким непоседой, что она боялась оставлять его одного. Его приходилось привязывать к кроватке, и это очень не нравилось малышу. Когда матери не было дома, он не переставая плакал, и, вернувшись, она находила его всхлипывающим, дрожащим. Она не осмеливалась просить присмотреть за ним госпожу Скаррон, так как после осуждения Жоффрея та избегала встреч с Анжеликой, а завидев ее, чуть ли не крестилась.