Анри де Ренье - Первая страсть

Он остановился перед витриной букиниста. Взгляд его пробежал по заглавиям ряда книг по праву. Над ними стояли ряды других томов, среди которых он заметил экземпляр «Любовных поэм» Марка-Антуана де Кердрана. Вдруг в его памяти запела строфа, благородная, чистая, звучная. Другая ответила ей. Андре был изумлен. Эти прекрасные стихи гнали из его души пошлые образы. Стихи очищали атмосферу его мыслей. Великий поэт воспевал не увлечение, не прихоть сердца или чувственности, но ту любовь, которая захватывает жизнь человека, овладевает ею, наполняет ее; то была чудесная и божественная страсть, которая навсегда поражает и облагораживает того, кто испытал ее. Марк-Антуан де Кердран был одним из таких избранных. От этого вместе со славой он приобрел нечто нежное, значительное и скорбное.

Между тем Андре Моваль достиг решетки Люксембургского сада. Под рассаженными в шахматном порядке деревьями площадки песок был устлан палыми листьями, которые садовники сгребали и собирали в большие золотистые кучи. В длинном бассейне фонтана Медичи они покрывали темную воду своими плавучими гирляндами. То были листья платанов, широкие, с вырезанными краями, желтизна которых была усеяна пурпурными жилками. Один из них застрял в растрепанной шевелюре Полифема, нагнувшегося со своей скалы к Нимфе и Пастуху, страстно обнимавшимся в углублении грота. Андре, опираясь на балюстраду, смотрел на мраморную чету. Белое и жеманное тело Галатеи [4] Галатея — морское божество, нереида; возлюбленная Ациса, сына лесного бога Пана. Влюбленный в Галатею страшный циклоп Полифем подстерег Ациса и раздавил его скалой; Галатея превратила своего любимого в прозрачную речку. Миф о Галатее послужил основой для скульптурной группы фонтана Медичи в Люксембургском саду а Париже (1852; скульптор Огюст-Луи-Мари-Оттен, 1811–1890). занимало его. Он любовался его покорной стройностью. Конечно, великая любовь — вещь прекрасная, но и простое объятие живого тела разве не восхитительное наслаждение? Это так, но он не делался от этого менее смешным, стоя здесь, как любопытный школьник, мечтательно любующийся мраморной женщиной! Это было хорошо в четырнадцать лет, когда отец водил его в дождливые воскресенья в Луврский музей! Что он тут делал, перед этими героями мифа, спрятанными под скалой, возле тосканского портика? У него было о чем подумать. Разве для него Галатея не раскрыла своих покровов? Он знал женское тело и наслаждение, которое оно дает. У него бывали любовницы.

Любовницы! Слово показалось ему слишком внушительным для определения мелких любовных приключений, выпадавших на его долю. Поэтому, чтобы придать им больше значения, он предпочитал соединять их в одно-единственное представление, делать из них, так сказать, одно тело, одно лицо, так чтобы отдельные индивидуальности не выделялись, но представлялись его уму, как нечто осязаемое и ощутимое, а не как пустая фантазия.

Дворцовые часы, пробившие половину одиннадцатого, вывели его из мечтаний. Нужно было подумать о возвращении на улицу Бо-з-Ар, где он жил. Завтрак был в половине первого, а г-н Моваль не любил, чтобы его заставляли ждать, так как к двум часам ему нужно было возвращаться в свою канцелярию. Андре жалел его за эту подчиненность, от которой г-н Моваль, однако, не страдал. Он был человеком точным, аккуратным и умеренным. Он даже не курил. В этом Андре завидовал ему. Сам он любил хорошие папиросы, но это подрывало тощий бюджет юноши. Бюджет этот являлся всегда одной из его забот. Как часто эта относительная бедность заставляла его пропускать много приятных увеселений и даже тех маленьких случайностей, которые в Париже, если отдаваться им как следует, требуют нескольких луидоров. Эта зависимость, в которой его держали и на которую он не смел жаловаться, ибо на этот счет он был горд, удалила его от друзей, которых он приобрел в коллеже. Многие из тех, которых он предпочитал, были богаты, а он не считал для себя возможным разделять с ними их развлечения, равняться с ними в удовольствиях, которым посвящали они свой первый пыл молодости. Поэтому он понемногу перестал ходить к ним и жил одиноко. К счастью для него, он любил чтение и прогулки. Все же ему хотелось бы быть немного побогаче. Ах! Синие бумажки не падали в его кошелек подобно золотым листьям на Люксембургской площадке! Он проворно поймал один из них на лету. Чей-то хохот заставил его повернуть голову.

— Браво, Моваль!

Антуан де Берсен вместе со своим ящиком с акварелью, положенным на перила террасы, и с большой вазой, около которой он расположился, представлял собой приятную романтическую виньетку. Его широкие брюки, суженные у щиколоток, свободный вестон с отложным воротником, большой галстук, фетровая шляпа с длинным ворсом придавали ему живописный вид. Антуан де Берсен носил усы и острую бородку. У него было цветущее, загорелое лицо с правильными чертами, крепкое тело и тонкие руки. На стуле, позади него, лежал аккуратно сложенный испанский плащ. Андре познакомился с ним в первый год изучения права в одной пивной Латинского квартала. Его друг, Эли Древе, представил их. Они встретились снова, и однажды Берсен попросил Андре позировать ему для головы в одной картине — Андре согласился. Благодаря этим сеансам они стали приятелями, хотя Берсен был много старше его: Антуану было двадцать семь лет. Но художник относился к Андре с дружеской сердечностью, чем Андре был очень тронут.