Надежда Первухина - Любовь – это розы и хлыст

На всякий случай я шепотом окликнула няню, но она уже погрузилась в праведный сон, что мне было только на руку. Я подобрала подол своего ненавистного платья и тихо спустилась по лестнице в западную башню – ее я знала меньше всех помещений Пьетро-делла-Чьяве и потому мечтала оказаться там немедленно.

К моему сильному разочарованию, башня оказалась совершенно пустой, с голыми серыми стенами и слоем белесой пыли на полу. Однако в ее сумраке я увидела дверной проем, завешенный темным пологом. Разумеется, именно в этом направлении я решила продолжить свой первый самостоятельный поход по замку. Проскользнув под пологом, я оказалась в коротком коридоре, освещенном одним-единственным лампионом, что висел над еще одной дверью. Я почему-то ужасно испугалась: мне подумалось, что дверь окажется запертой, и я лишусь некоего особенного удовольствия. Удовольствий вообще в моей детской жизни было мало, разве что совершить вылазку в комнаты братьев и полюбоваться убранством, гобеленами и мебелью. Сама я росла в строгости, к которой мать приучала меня с детства, ибо она считала, что в женщине много дурного и низменного, что необходимо подавлять в зародыше. Во всяком случае, сейчас я совершала действительно дурной поступок, и, словно падая в бездну, я повернула ручку двери, молясь Великому Спящему, чтоб она была открыта.

Дверь легко подалась и открылась почти бесшумно. Я сделала шаг и ахнула, позабыв дышать.

Это была удивительная комната – просторная и круглая, как коробочка для леденцов от кашля. Ее плавные стены состояли сплошь из стекла, что, как я полагала, было немыслимой роскошью. Но и этого мало! Оказавшись в центре комнаты, я увидела, что стеклянные стены снабжены позолоченными ярусами. И на каждом ярусе громоздились пестрые, сияющие, немыслимые в своей красоте вазы.

Их, верно, было больше сотни: прозрачные, резные, граненые, глиняные, золотые, серебряные, – они изумляли своим разнообразием и совершенством. Ничего более прекрасного я доселе не видела. Я пошла вдоль стены, зачарованно рассматривая эти произведения человеческих рук (я верила в бытие Великого Спящего, но понимала, что Ему недосуг изготовлять даже столь совершенные творения, ведь по учению Храма, ему положено Спать). Вазы стояли в беспорядке – зеленое стекло соседствовало с желтым хрусталем, обожженная глина – с золотой сканью, лаковое дерево – с полированной яшмой… Многие вазы были щедро инкрустированы драгоценными камнями и жемчугом, сверкающим, как глаза древних жрецов… Наслаждение от созерцания этих прекрасных форм было таким, что я еле сдерживала слезы восторга и чувствовала, как мое сердце рвется из груди. Неизвестно откуда пришло ко мне понимание, что это собрание красоты принадлежало моему отцу, что мать моя никогда не заходила в эту комнату (а братья – тем более!) и что здесь богатств больше, чем в сокровищницах иных высокородных селебритов…

Выше сил моих было расстаться с дивным видением, но трезвомыслящий кусочек моего мозга уже отчаянно призывал меня образумиться и вернуться на крышу, где уже, верно, няня сбилась с ног, полагая меня похищенной небесными духами или свалившейся со стены. Шаг за шагом я отступала к двери, не в силах отвести глаз от буйства форм и красок и наконец оказалась за порогом комнаты. Аккуратно прикрыв за собой дверь, я зашагала по коридору и думала, что объясню свою внезапную отлучку нуждами естества. И в спешке я вовсе не заметила, что коридор, которым иду, гораздо длиннее и освещеннее, к тому же устелен шерстяными дорожками. Этот коридор привел меня вовсе не в западную башню, а в студию , где мои братья обучались фехтованию!

Они-то и изумились больше всего, когда из-за колонны выскочила их сопливая сестрица с зачарованным блеском во взгляде. Наш кастильон по старинке делился на мужскую и женскую половины, поэтому мое появление братья сочли дерзостью, которую надо примерно наказать.

– Ах ты дрянь! – воскликнул Франко и замахнулся учебной спадой , будто намереваясь снести мне полголовы.

– Как ты посмела сюда проникнуть, капра криворогая? – завопил Фичино, который вообще-то не отличался воображением, и его сравнение меня с козой можно считать верхом творческой мысли.

– Фермаре , остановитесь, благородные мессиры! – воскликнул учитель фехтования, подтянутый красавец с маслеными глазами. – Доминика Норма почтила нас своим присутствием, а это большая честь!

И он отвесил мне наиучтивейший из всех поклонов.