Эрика Маер - Сокровенный мир. По ту сторону

– Прикрой что ли, пробурчал пожилой мужчина, и женщина смущённо посмотрела вниз, быстренько поправила халат. У мужчины в руках был чемоданчик тёмно-коричневого цвета и папка в другой руке, его лицо отображало удивление и радость. Его морщинистое лицо с грустными бровями отображало все его эмоции, не скрывая даже мелочей. Про таких людей и говорят: «открытая книга – бери да читай», щёки его были покрыты густой щетиной серебристых оттенков, такие же, как и его волосы. Они были средней длины и растрёпанные. Сложно сказать, какого цвета были его волосы при его молодости, не осталось ни единого намёка. Потому можно было смело сказать, что ему уже лет семьдесят, может чуть больше. Его глаза были разного цвета, гетерохромия, один был небесно-голубого цвета, а второй – серый, глаза его были уставшие и сонные, его явно разбудили совсем недавно. Постояв немного практически в дверях, изучая меня, всё-таки прошёл вперед своими тихими шагами, судя по обуви и его возрасту, он носит ортопедическую, чуть изношенную обувь, чёрного цвета из кожи. Женщина встала по правую сторону от него и вопросительно посмотрела на него.

– Как тебя зовут? Что-нибудь помнишь о том, что произошло? – с небольшой натяжкой в голосе спрашивал меня мужчина, но ответ он так и не получил.

– Меня зовут Кацман Александр Романович, но лучше называй меня доктор Кацман, сказал он, немного задержав на мне взгляд, он спросил, слышу ли я его, в ответ он получил кивание головой.

– Сколько тебе лет? – в надежде услышать хоть слово, спросила женщина. Я честно попыталась ответить, но звука не было, лишь подобно рыбе хватала воздух губами. «Почему не могу говорить?» пронеслось в голове.

– Открой рот, я посмотрю, сказал доктор Кацман, доставая из нагрудного кармана фонарик, и я открыла рот, как он просил. Когда он закончил осмотр, вернул фонари обратно в карман, и в этот момент я обратила внимание, что он не носил бэйджик, как Людмила, у которой было написано: «старшая медсестра Граченко Людмила Ивановна», она стояла рядом с доктором, и прочесть его стало возможным.

Пока доктор Кацман стоял рядом и что-то обсуждал с Людмилой, я почувствовала стойкий запах одеколона, он был настолько резким и весьма приторным, из-за чего непроизвольно скривила нос, но доктор не расстроился, заметив мою реакцию и лишь спросил:

– Слишком терпкий? – в его голосе не было ничего зловещего, сейчас он был спокоен, каким его прежде слышать мне не доводилось за то время, что здесь нахожусь. Я кивнула головой и слегка улыбнулась. Он повернулся к Людмиле Ивановне и сказал:

– Её голосовые связки в полном порядке, хорошо зажили. Нужно разрабатывать, на эти слова женщина лишь кивнула, а после спросила:

– Как долго она будет-то засыпать на несколько недель, то просыпаться? – грусть послышалась в её голосе, и едва заметные слезы увлажнили её глаза. «Неужели часы сна на самом деле несколько недель забирали?», доктор посмотрел на меня и сказал:

– Не думаю, что она сейчас сможет что-нибудь понять, даже если ей всё рассказать, её мысли слишком сильно скованы паникой. Пусть сначала привыкнет и успокоится. Постепенно всё и узнает, ко мне подошла Людмила и что-то ввела в систему, через несколько минут её силуэт начал расплываться, пока и вовсе не исчез во тьме.

Эхом доносились голоса, они что-то яро обсуждают или о чём-то сильно спорят. На этот раз тихий голос Людмилы был наполнен уверенностью и стойкостью по сравнению с тем, как он звучал ещё вчера вечером. А Кацман был напорист и раздражителен.

– Никаких «но», что вам не ясно?! – словно выплюнув эти слова, выкрикнул доктор.

– После лёгкого успокоительного она уснула на три чёртовых недели, вы думаете это нормально? Она уже не приспособлена для жизни в этом мире, сдайтесь уже!

Доктор вышел из комнаты и хлопнул дверью так, что казалось, она с петель слетит. Людмила тихонько села рядом с кроватью, кажется, рядом появилось место, на чём можно сидеть, и раздался тихий плач, мне стало невероятно обидно за такое отношение и, причём не ко мне, а к ней, пусть меня сравнили с трупом. Стало обидно и злостно, открыв глаза, я смотрела на Людмилу, на женщину, что сидела под светом свечи, на прикроватном столике стоящей, она сидела в скромном старом кресле-качалке тёмного цвета. Потребовалось немало усилий, чтобы протянуть к ней руку и положить ей на колено, от неожиданности она дёрнулась и посмотрела на меня, её мокрые от слез глаза смотрели прямо на меня с надеждой, и словно умоляя не сдаваться. Она не обратила внимания, что её колено было испачкано моей кровью с ладони, пока Кацман спорил с ней, всё, что я могла в этот момент – это сжимать кулаки с такой силой, что ногти врезались в ладони до самой крови, но вместо того, чтобы злиться, она лишь аккуратно взяла мою руку в свою и прижала к себе: