Анна Гринь - Мужчина с собачкой

– «Юная рейночка порывисто вздохнула, и этот вздох о многом сказал мужественному и прекрасному графу Абазинскому…» – с чувством прочитала я и с тоской перевернула страницу затрепанного бульварного романчика. Зевок вышел непроизвольно. Нынче сентиментальные повести Зузанны Пштиль совершенно не развлекали. – Тоска… Тоска-а.

Сунув между страниц кусочек бледно-голубой ленты, я отложила книгу на прикроватную тумбочку и потянулась. Под одеялом было тепло и уютно, но стоило высунуть из-под него ногу, как по коже тут же пробежал холодок: осень еще не вступила в свои права, но ночи уже не дышали обволакивающим жаром, как несколько недель назад. Пройдет еще неделя-другая – и по серым крышам города забарабанят дожди, погружая маленький и сонный Бро́цлав в дрему до самой зимы.

Поежившись, я спрятала конечность и задумалась над тем, чтобы прикрыть форточку. И как могла забыть закрыть? Совсем зачиталась.

На тумбочке сверкала, разгоняя полумрак спальни, лампа, собранная из множества кусочков чуть мутного стекла неправильной формы и металлической проволоки, но сквозь тонкие темно-зеленые занавески уже начал пробиваться холодный свет приближающегося утра. Вздохнув, я перевернулась на живот и потерлась щекой о жестковатую льняную наволочку, пытаясь найти удобную позу. Гномские массивные часы на книжной полке у двери решительно оттикивали четверть пятого. Почти утро, но у меня есть еще несколько часов, чтобы наверстать упущенное.

Знакомо и привычно простучали колеса грузовичка рейяна [1] Рейян – обращение к мужчине, рейяна – к замужней женщине, рейна – к молодой незамужней девушке. – Здесь и далее примеч. авт. Яцека. Пока едва слышно, но постепенно приближаясь, – через день молочник вместе со своим помощником развозил по домам молоко и сливки в широких и плоских полулитровых бутыльках и собирал пустую тару. Я накрыла голову подушкой, когда небольшой обшарпанный самоход со скрипом остановился у нашего дома.

Иногда мне нравилось угадывать, что делают другие люди, лишь по производимым ими звукам, но сейчас стоило от всего отвлечься и подремать оставшиеся три часа, потому что потом придется вставать и заниматься делами. Но я все равно против воли различила стук каблуков мальчишки-помощника, перезвон бутылок о каменный порог у задней двери и напеваемую Михалком фривольную песенку – мое окно выходило как раз во внутренний дворик.

– Спи, Клара, спи, – приказала я себе. – Утром много дел.

Но и через несколько минут уснуть не вышло. То ли из-за книги, то ли из-за погоды накатила такая тоска, что я продолжала ворочаться в кровати.

– Спи… – повторила я, но вместо того, чтобы плотнее зажмуриться, села и глубоко вздохнула, осматриваясь по сторонам.

В спальне все было на своих привычных местах. Там же, где и все последние годы. Но знакомая обстановка загоняла в еще большую тоску. Внезапно захотелось переделать спальню. И переклеить обои.

– Особенно обои! – резко разозлившись, воскликнула я.

В бледных утренних сумерках те выглядели серыми, но я-то знала, что стены моей спальни вот уже двадцать лет оклеены самыми розовыми обоями, какие только смог разыскать мой отец. Ему казалось, что это идеально подойдет его дочери. Я же… Уже в десять я стала постепенно менять обстановку. После долгих уговоров отец купил мне другую кровать, без нарядной резьбы, а после удалось заменить палас, раздражавший изображением пышного цветения роз. В прошлом году я выторговала себе новые шторы. Лишь со стенами найти подход к отцу никак не удавалось: рейян Но́вак упорно отказывался от таких переделок. Единственной вещью, выбросить которую мне не хотелось, была лампа – тяжелая, чуть странноватая из-за своей неправильной формы. Всякий раз казалось, что лампа потешается над смотрящим, снова и снова складывая кусочки стекла иначе.

Я могла понять отца: ремонтом в доме вскоре после свадьбы занималась моя мать, а он упорно хранил о ней светлую память, удивительно легко простив и увядшую любовь, и развод, и последующий новый и счастливый брак, в котором для нас не было места.

Я к родительнице не питала обиды, лишь легкую горечь, да и ту исключительно из-за отца. Я вообще едва помнила мать – рейяна Новак, вернув себе девичью фамилию Бляхе́ская, укатила в курортный Лие́н больше пятнадцати лет назад и в моей памяти осталась высокой стройной блондинкой. У нее были прохладные руки, нежная светлая кожа и очаровательная улыбка. Она жила в вечном облаке аромата фрезии и свежескошенной травы.