Татьяна Мудрая - Полынная Звезда

– Женится, Эуген? Не просто зовёт в дом или, прости Господи, на ложе. Она получила богатый удел после мужниной смерти?

– Родился сын. И это всё, что осталось от мужа. Иланте была умелая нянька и не по-женски образованна. Между нами с Тангатой было пять лет разницы, но учились мы от неё почти вровень: он нарочно, я мимоходом и как бы играя. И играли, и спали рядом в одной постели, когда я чуть вырос. И ни отец, ни мать не отличали своего от не своего.

Он был прекрасен, мой старший брат, сиянием чистого мужества. Копия своего отца: такой же темноволосый и сероглазый, и смуглая кожа его не тускнела во времена холодов, а брови и кудри – не выгорали на горячем солнечном свету. Я же пошёл в мать с её чужеземной хрупкостью. И неземным светом – так говорил много позже Тангата, названный в честь гибкого старинного клинка. Помнил ещё младенцем…

Снова двусмысленность и недоговорённость. Эуген сделал долгую паузу, я не посмел её перебить. Тем более что пустота много красноречивее наполненности, а умолчание – речи.

– Читать мы начали вровень: я был одарён. Письма мне пока не разрешали, с моими хрупкими пальчиками. Воинское искусство преподали ему одному, хотя в гимнастике я немногим уступал уже тогда. А в играх мы оба заводили всех окрестных юнцов, ввязывались во все драки (на губы Эугена снова набежала та удивительная улыбка) и непременно побеждали. Одни или во главе нашего отряда.

– Разве вы не были знатны или хотя бы состоятельны?

– Отчего тебе пришла в голову такая мысль? Оба наших родителя были родовиты, но богатство – это как река, вода в ней мелеет или прибывает.

– Это из-за ваших сотоварищей. Пустое.

– Когда никто за вас не боится, что вы весь день и всю ночь рядом, рано или поздно случается…

Молчание, куда более глухое, чем раньше. Что и говорить – я знал, как к этому приходят. В полусне и рядом с иной жизнью и иным теплом – а тут был и вовсе не чуждый материал. Обучая простой чистоплотности, когда оба моются в бассейне с горячей водой или у потаённого источника. Шутки ради пытаясь сравнить то, что кажется общим у обоих, но у малыша – куда более трогательным. Но восхищает куда более своего собственного.

– Я начал первый, – Эуген жёстко перервал измышления. – Совсем малолеткой и по одному лишь недомыслию, это верно. Но и когда догадался – не перестал. Я позор семьи и проклятие рода.

– Желание – штука назойливая, – согласился я. – Но отчего же так сразу: проклятие? Между близкими случается и что похуже.

– Братья. Старший и младший. И оба мужчины. Двойная, тысячекратная тяжесть.

– Уж первое ты мог бы свалить со своих плеч, – пробормотал я по чистому наитию. – Вы же сводные. Твоя юная матушка умерла родами, производя тебя на свет, верно?

– Немного позже. Говорили – от горячки.

– Тем более. Это её успел лицезреть и с ней тебя сравнивал брат? Нет ни капли общей крови в ваших жилах.

Няньку и учителя берут к дитяти и ради него. Я догадался верно, хоть мне были подарены для того лишь крохи. Но сам Эуген – он томился своей виной уже оттого, что в уме совершенно отдалил себя от родичей.

– Они ведь влюбились друг в друга, мой отец и моя мачеха, – произнёс он. – Полюбили – и сосредоточились внутри себя двоих, что также было извращением. На нас с братом вровень легла тяжесть – поддерживать семейную честь и блюсти семейный ряд.

– Представительствовать в собрании, – кивнул я. – Соблюдать порядок и чин. Вы ведь сочли себя совсем взрослыми.

А другие их братскую приязнь – слишком пылкой и всеобъемлющей.

Я вспомнил одну из книг якобы о моей собственном времени (но что здесь, в Эребе, – время?), которую раздобыл у Валентины. Про единоутробных брата и сестру, что начали обниматься на пеленальном столе, едва выйдя из утробы. Потом их сын женился на собственной матери и на вдове отца, но всё же одной силой своего покаяния, претерпев добровольное мучение, стал святым и к тому же одним из величайших жрецов Христа.

Впрочем, многое зависит от законов и обычаев той страны. Мой опыт не говорил об этом почти ничего.

Я думаю, братья казались ровесниками, как бывает с хорошей парой супругов. Тёмная и светлая половины одного «я» – разница в летах скрадывается уверенной силой одного, гибкой нежностью другого. Идеал во плоти.

Эуген понимает, что я представляю себе. Он редкий умница.

– Мой брат учил соблюдать себя не ради одной только публичности: следить за чистотой тела и гладкостью кожи. Одеваться неброско и в тоже время так, как никто другой не умеет. Будто во вторую кожу. С нарочитой небрежностью – тогда как на самом деле вся процедура занимала часы. Оттачивать красноречие и остроту ума. В совершенстве владеть душой, как и телом.