С. Алесько - Обуздать ветер

Его скрытность изрядно раздражала, оттягивая знакомство с народом моего отца, а, значит, и возвращение в Прибрежный. Я, как ни старался, не мог избавиться от мыслей о Малинке. Это ж надо, девчонка, пусть и невольно, заставила впервые испытать муки ревности, а теперь по милости моей ненаглядной (или, скорей, по собственной дурости) я постигал, что такое тоска, причем настолько успешно, что на других баб даже смотреть не мог. С месяц, наверное, одним жульничеством промышлял, после не выдержал и переспал-таки с небедной бабенкой, полной противоположностью моей девочки как по внешности, так и по характеру. Почему-то казалось, что раз женщина на нее совсем не похожа, то это вроде и не измена. Глупость несусветная, но правда было легче.

Вот тогда-то мне и пришла в голову совсем, как оказалось, не светлая мысль подпоить Корня и поплакаться ему на мою несчастную судьбинушку. Мол, даже имени своего не помню, не говоря уж о родине и родителях, а еще угораздило втрескаться по уши в королевскую дочь, которая меня и не гнала вовсе, да уйти пришлось, чтобы ее не позорить. И ежели вспомню, что забыл, может статься, смогу к ней вернуться не бродягой, а кем-нибудь посолиднее.

Айр выслушал меня вполне сочувственно, причем отношение его заметно менялось с каждой выпитой кружкой, но продолжал талдычить:

— Перчик, я тебя знаю с месяц, а ты сам говоришь, что жулик. Как же тебе доверять?

Я косноязычно (из-за выпитого) пытался убедить его, что доверять мне очень даже можно, раз я сам наполовину айр, но Корешок не сдавался. Чем кончилась наша попой… беседа, не помню. Вряд ли мужик что-то рассказал, а если и так, перед айровым племенем не провинился, ибо я все напрочь забыл. Проснулись мы на галере, наши трещащие с похмелья, обритые наголо головы обдувал свежий морской бриз. Он же ласкал лишенные одежды и уже обожженные солнцем тела и пытался позванивать ножными кандалами, но они оказались тяжеловаты. Тогда-то тертый бродяга Перец запоздало сообразил, как глупо было надираться в портовом кабаке. Один я не сильно рисковал, потому как Корень прав: сложение у меня, считай, дохляцкое, да и ростом не вышел, а вот айр — завидная добыча для торговцев живым товаром. Высоченный, мускулистый, в самом расцвете лет. Его и загребли, а меня, видно, в довесок прихватили.

На галере мы с Корнем сдружились еще крепче. Айру, не слишком долго жившему среди людей, невдомек было, что это я его подставил, пусть и невольно. Вот он и взял соплеменника под свою опеку, как более сильный. Да, от побоев и прочих посягательств Корню нетрудно было меня защитить (кстати, тогда-то заинтересованные личности и решили, что мы спим вместе). Я же, в очередной раз чувствуя себя виноватым, из кожи лез, чтобы оградить приятеля от неприятностей, вызванных его незнанием человеческих порядков. Айр поначалу пытался добиться справедливости и вернуть свободу, а поняв, что не преуспеет, не стеснялся высказывать надсмотрщикам все, что думает о них, капитане, купце-хозяине галеры и своих товарищах по несчастью. Мне оставалось забалтывать разозленных мужиков, сводя все к шутке и душевному нездоровью Корня, да чуть ли не часами убеждать того поменьше раскрывать рот и побольше думать, как сбежать.

— Я не умею стелиться перед кем бы то ни было, — взбрыкивал мужик, ровно породистый жеребчик (которого, кстати, здорово напоминал мне с первой встречи).

— Хочешь, чтобы тебя научили, отрубив уши или вырвав ноздри, как каторжникам? — я покосился в сторону двух банок, занятых помянутыми братками. Мне они не в новинку, сталкивался в притонах и каталажках, а вот Корня от них чуть ли не выворачивало. Интересно, как у айров жизнь устроена, неужто преступников нет?

Мои убеждения подействовали, и постепенно приятель привык не обращать внимания на брань, плеть и проклятущее весло, вверное нашей троице: ему, мне и нанявшемуся по своей воле на галеру бродяге и бывшему каторжнику Жженому, здоровенному мужику, кличку свою получившему за богатый и обширный, но большей частью неприятный жизненный опыт.

Если б не эта мускулистая парочка, меня скормили б рыбам еще в первый месяц. Мужики прикрывали слабого товарища, гребя, считай, за троих, когда я совсем выбивался из сил. К счастью, руки быстро окрепли, и Корню уже не приходилось уламывать Жженого не выдавать хилого друга надсмотрщику.

…До сегодняшнего дня, когда несколько часов гребли против ветра вымотали меня окончательно. Хотя, может, труд здесь был и не при чем. Я еще утром проснулся в настроении, с которым лучше всего отправляться стучать в ворота Небесной Хозяйки. Не знаю, сколько мы с Корешком вкалывали на галере, со счета сбились очень быстро, но, подозреваю, год оттрубили точно. И мне вдруг с необычайной ясностью открылось, что впереди ничего хорошего не ждет. Весь остаток короткой жизни буду ворочать неподъемное весло под сводящий с ума глухой ритм барабана и ругань надсмотрщика, есть опротивевшую в первую же неделю кашу и ощущать «ласки» плети на спине и плечах. Никогда больше не искупаюсь в море, не вдохну полной грудью запах леса, не увижу звездное небо над степью. И не то что Малинку не поцелую, я и просто женщину никогда больше не обниму.