Джулия Эйлер - Аморалис

Всем привет! Меня зовут Тристан и я умер, когда мне было двадцать девять.

Это был чёртов февраль. Промозглый, весь ледяной, без капли снега. Я мчался по незнакомой дороге на ста тридцати и лишь разгонялся.

Идиот.

Когда в небесной канцелярии спросили, что я хочу взять с собой из человеческой жизни, я попросил сны, гараж и кофе. В итоге после каждого семнадцатого пассажира я мог поспать. Чёрт бы их побрал с их чёрным юмором. Кофе, благо, разрешили хоть круглосуточно – и на том спасибо! Зато гараж, цитирую: «Не больше семнадцати часов в месяц, милсдарь. Неиспользованные сгорают! Следующий!» – и всё это противным пискляво-гнусавым голоском.

Фу.

Так почему же они все-таки привязались к числу семнадцать? Потому что раньше это была моя любимая цифра. А потом, гребаного семнадцатого числа я вынес башкой стекло и протаранил бетонный столб. Всему виной драный поворот, в который на ста пятидесяти зайти невозможно, даже для меня. Хотя теперь могу, ага! Судьба та ещё сука, правда?

Я всегда хотел умереть молодым. Типо – красивый, сильный, ни забот, ни хлопот. Но, как говорится: «Когда ты летишь с моста, понимаешь, что все твои проблемы решаемы. Кроме одной – ты уже летишь с моста». Так что, кем бы ты ни был, бойся своих желаний – эти мрази сбываются.

Теперь, спустя семнадцать (да, снова!) лет после смерти, я, наконец, смирился и перестал жалеть себя. А что? Мне нравится моя работа! Езди себе, разговаривай с людьми, слушай разные истории и подвози к нужным воротам. За эти годы я стал настоящим психологом человеческих душ. Фу! Как пафосно!

Зато мне везло. Редко попадался такой случай, как «половинки», или как я сам – «ни рыба, ни мясо». Да, кстати, это обидно было! Оказалось, меня привлекли на эту должность только потому что я чистенький. Ни плохого, ни хорошего. Лох, короче.

И наверное, так бы продолжалось вечность, если бы в один прекрасный день в мою машину не села маленькая девочка с ободранными коленками и пучком на голове. Дей. Мой первый мертвый ребенок.

Переключаю передачу, кидаю сцепление, выкручиваю руля и бааамс! Входя в поворот, я резко давлю на газ, одновременно поглядывая в зеркало. Подмигнул себе. Красавчик, знаю! Подмурлыкнул какой-то русской песне, звучавшей по радио: “Твои тату на голом теле, всех заводит, что происходит…”. Да, я коренной англичанин, но тем не менее, знаю русский язык. Еще один плюс этой работы. Оно и понятно, я ведь обязан разговаривать с каждым пассажиром! А то, что я рукастый и починил давно сдохшую магнитолу… Так мы об этом никому не скажем, верно?

Поправил манжеты рубашки и слегка повернул зеркало. На заднем сидении, скукожившись от страха, сидела сухонькая старушка в цветастой косынке, старом, но добротном платье по щиколотку, неприметного серого цвета и новеньких белых сандалиях. Возраст её я, как ни старался, понять не смог. Она то качала головой в такт музыке, то недовольно поджимала губы. Я почти видел, как у нее в голове проносится: “Ну что за непотребство?!”

– Роза Викторовна, вы там как? – почти сочувственно спросил я. Но музыку выключать совершенно не собирался. В некомфортной обстановке куда проще увидеть истинное лицо. К тому же, когда человек говорит правду, никакая, даже самая отвратительная музыка его не отвлечет. Так-то.

– Ничегой, сынок, ничегой. Нормально я! Ты сам-то, стало быть, не расшибись! И это, Роза я. Не надо отчествов всяких, и так сойдёт, – миролюбиво заметила старушка, заметно трясясь. Я ясно видел, что ей страшно, но виду она так и не подала.

"Это достойно уважения!" – я мысленно присвистнул, отпустил газ и поехал на положенной скорости. И музыку чуть потише сделал.

– Скажите, Роза, вы понимаете, почему сели в эту машину? – как бы невзначай поинтересовался я.

– Так пагубла ж я, сынок! – удивилась бабуля моему вопросу. От нее волнами исходила тоска, ядом проникая мне под кожу. – У нас в селе оных богацких машин отродясь не водилось. Похараны я свои помню. И сандалики вот, белые, стало быть.

– Тогда, Розочка Викторовна, рассказывайте: как вы докатились до такой жизни… А точнее, смерти? – хмыкнув, спросил я, поглядывая в зеркало заднего вида. Да, от её смертной тоски меня может спасти только стеб и сарказм. А бабуля, похоже, не знала, куда себя деть. Смотрела куда-то мне в затылок и безудержно краснела. Тоска сменилась приторно-сладким ароматом унижения и чего-то еще, что я пока не сумел осознать.