Софья Ролдугина: Трое для одного [СИ]

– Пожалуй, – улыбнулся он в воротники обменялся взглядами с Уилки. Тот кивнул.

Великан расправил плечи задрал лицо к небу – и, не глядя, сдёрнул кольцо с фонаря. Цветные стёкла раскрылись на четыре стороны, словно опали лепестки диковинного цветка, и в медной клетке осталась рыжая девушка в алом платье до колена, тонкая и почти прозрачная. Запястья её были сплошь в браслетах из ярких ниток и бусин, а огнистые крылья трепетали на ветру.

– Вперёд, Чи, – негромко произнёс Уилки. – Теперь – можно.

Она топнула босой ногой, сердито и капризно, а потом оттолкнулась – и взмыла в небо. Заложила широкий круг, рассыпая искры. . и вдруг сложила крылья, рухнула с невероятной высоты в незамерзающий Мидтайн. Чи вошла в воду без плеска, и в ту же секунду, как она скрылась целиком, волны реки вспыхнули чистым светом – золотым, малиновым, синим, изумрудно-зелёным, голубым, лимонным и алым,

словно поток превратился в сплошной ворох яростных искр.

– Теперь мой ход, – прошептала Шасс-Маре. И, поставив ногу на гитарный чехол, повысила голос: – Ну, поплыли!

Чехол стреском раздался в стороны, выпячивая оголённые рёбра-доски, и начал обрастать обшивкой, как чешуёй. К небу выстрелили две мачты и облачились в белые паруса. Полотнища наполнились тёплым ветром, корабль взмыл в воздух, и Шасс-Маре с

Кэндл едва успели вскочить на палубу. Он величаво проплыл над притихшими домами, отражаясь в чёрном небе, как в стекле, и опустился в сияющие воды Мидтайна. Послышался нежный гитарный перебор, и почти сразу, без перехода – яростный аккорд. Над городом разнеслась песня на два голоса, тихая, но проникающая в каждый уголок.

А Морган стоял на площади, зажмурившись, но взглядом охватывал весь Форест целиком, до самых окраин, с высоты и из глубин, точно смотрел сразу тысячью глаз.

Он видел, как крысы, заворожённые песней, хлынули из щелей и подвалов сплошным потоком. Чёрно-коричневый зловонный вал докатился до Мидтайна – и сгинул в жарком многоцветном пламени, а за ним поднялся второй, и третий… И не было им конца, но река

разгоралась только яростней.

Он видел, как в городском архиве, закрытом и опечатанном на ночь, кружит по хранилищу меж шкафов информатор, и очки болтаются у него на одной дужке, а пластинка в антикварном граммофоне без всякой системы перескакивает с одной песни на другую. И, пока музыка льётся из-под иглы, тени шарахаются, прячутся по углам, корчатся и исчезают.

Он видел, как на верхнем балконе «Цезаря» хозяин-итальянец целует жену, грустную лисицу-азиатку с тремя хвостами, а позабытый кофе выкипает из турки, заливая плиту, но никому нет до него дела. Разве что теням, что панически мечутся и бегут прочь, куда угодно, лишь бы подальше.

Он видел, как старик О’Коннор вещает что-то, стоя на собственном памятнике, и страницы ветхой рукописи разлетаются на ветру. И на другом конце города ему вторит Вивиан Айленд, живой и прекрасный, как новый Аполлон, и Гвен слушает взахлёб двадцать первую главу недописанного романа, где, конечно, побеждает добро.

Он видел Ривса и Оакленда за партией в шахматы; миссис Паддлз и её окрепшую после болезни подругу; скандальных Гриди; Дебору, с изумлением и страхом взирающую на пустой реанимационный бокс; незнакомую женщину из книжного на соседней улице; мисс Ларсен, заплаканную и усталую, заснувшую с фотографией Дилана Майера под подушкой.

Он видел всё, но оставался на месте – до поры.

Когда схлынул последний вал крыс, Уилки наконец стронулся с места:

– Время. Сейчас в городе остались только генералы и одержимые. Нужно избавиться от них, а затем запечатать провалы навсегда.

Морган хотел спросить, как именно запечатать, но взглянул на свои руки – и всё понял.

– Поспешим.

Город, беззвучно поющий и утопающий в переливах света, обратился в поле битвы.

У парка фонарщик сцепился сразу с тремя чудовищами, едва сохраняющими человеческий облик. Оторванные руки и ноги у них отрастали в мгновение ока, но великан не сдавался и упрямо закатывал их в круг света от уличного фонаря, необыкновенно яркого и тёплого, пока свёрток не перестал дёргаться и не рассеялся.

Перед мэрией Уинтер кружился в подобии жутковатого танца с долговязым нескладным мужчиной, в котором можно было с трудом

опознать секретаря Годфри Майера, и один пожирал другого – вопрос лишь в том, кто успеет первым.

Судя по изморози, которая покрывала всю площадь, секретарь уже проиграл, хотя и не знал об этом.