Владимир Витвицкий: Книга сновидений

Все это, а так же начало октября и первый и уже исчезнувший снег, в течении некоторого времени соприкасаясь и складываясь в моей голове, пускай не самой разумной, смешалось и превратилось в текст, почти придумалось название, а фраза из почтового конверта: "Я очень скучаю по тебе", обозначив двойственность, пускай, тем не менее, обозначила и двоеточие старта.

Североморск, октябрь 2002 года.

2. Сказочник 1.

Сказочник проснулся в октябре и, оттолкнув от себя привезенное из дальней страны одеяло — надежный и последний бастион тепла, выглянул в окно. Первый снег.

"Хорошо бы умереть в первый снег, быстро и без боли, — подумал он, — ведь первый снег провоцирует мечту".

Сказочник очнулся — а вокруг первый снег, но недобрые взгляды и пружинами сжатые в стволах патроны.

"Умереть в первый снег — об этом можно только мечтать. О чем же еще мечтать в первый снег?"

Белый снег — надежда на зазеркалье.

— Ты спишь?

— Я сплю, но ты не уходи. Накройся одеялом, холодно.

— Я не хочу. Я хочу, чтобы ты вернулся и согрел меня.

— Но я же сплю.

"Я сплю?!"

Конечно же, я спал, но пропищал будильник — нужно вставать и куда-то идти. Вероятно, эти тени уставших от ночных полетов ангелов вязнут в головах просыпающихся дворников. Сон, явь?

"Консьержка" — подумал я, или тот, кто был мною, или тот, кем был я.

"Хороший костюм" — удивился я, или тот, другой, глядя на мои или свои руки и белые манжеты. А консьержка (кстати, что это за слово?), она похожа на школьницу из старших классов, вот только движения слишком уж профессиональны. Я, или тот в хорошем костюме, вышел на лестницу, а она что-то сказала нам вслед, ненадолго оторвавшись от блестящих приспособлений. Что-то, но о чем?

А лестница, она похожа на трибуны стадиона, уходящие вниз. Там люди и какие-то события… и я не стал спускаться с небоскреба. Я вернулся — консьержки, или той, что очень похожа на нее, уже не было. Тогда я вышел на балкон.

"Они хотят, чтобы честность моя, или пограничье… тогда они победят меня?" — и я перепрыгнул с балкона на балкон. На меня смотрели — небоскребы стоят впритык друг к другу. Восточный город, тесно. Возможно Индокитай, а возможно остров с загадочным именем Формоза.

Я обернулся, я жутко боюсь высоты — на оставленном мною балконе столпились несколько человек из лестничных событий, и тоже в хороших костюмах. Они привязали к стулу… нет, не консьержку, но я узнал ее.

— Они хотят, чтобы красота не смывалась ни водой, ни временем, — с того балкона произнесла она, впрочем, кажется, не раскрывая рта.

— Вода, кому ты добрая, а кому иначе, — не ей, а себе, неслышно и не своими словами ответил я, или тому, в ком был я, или тому, кто был во мне.

Я сплю, конечно же, я сплю, а тени спящих ангелов, изредка рассказывая сказки, теряют иногда короткие картинки, а сонные дворники, случается, находят их, но не всегда и не часто.

"Казаки?"

"Абреки!"

— Я работаю дворником, — напомнил сказочник транзитарию, — и однажды, на помойке, я нашел книгу под названием "Эстетика".

— Ну?

Транзитария звали Гурундий, он был и есть пьющий философ.

— Нормальному человеку читать ее невозможно. Товарищ автор щедро нагрузил себя и книгу терминами, возможно даже научными и, наверное, понятными только ему самому. То есть он, конечно же, понимал их смысл, когда писал, но не более того. При помощи этих терминов он пытался — свести или развести красоту и целесообразность, и флаг схоластики ему в руки. Но там я обнаружил интересную для меня штуку — шкалу творчества. Самую точную из всех — тут парень не подкачал.

— Все это относительно, — как мог, посочувствовал транзитарий по имени Гурундий, — хотя нам, транзитариям, наплевать и на "все", и на "относительно".

— Я знаю, — не стал спорить сказочник. — В этой шкале оказалось всего четыре деления:

гениальность,

талантливость,

одаренность,

способность.

— Логично, — осмысляя, отпил пивка Гурундий, — хотя нам, транзитариям, и на логику наплевать. Какая разница, бачки или бочки? — вопросил он, изучая серым глазом серый трос, тянущийся от носа корабля к бочке.

— Это конец, — проследил взгляд транзитария работающий дворником прохожий, конечно же, сказочник во сне, вспомнив свое морское прошлое, — так говорят, так этот трос называют. Так вот, когда я написал "Город мертвых", то, легко преодолев понятное стеснение, все же причислил себя к гениям, правда со временем трезвость победила. Тем более самому себя измерять такой линейкой трудно, нужно, чтобы это делал кто-нибудь со стороны. Ты помнишь Поэта? Прочитав "Город…", а я еще думал — давать ему или припрятать, он поместил меня или "его" где-то между способностями и одаренностью.